Измученный поправками по «Андрею Рублеву», 7 февраля 1967 года Тарковский пишет очередное, самое длинное свое письмо Председателю Комитета по кинематографии при Совете Министров СССР Алексею Романову:
«Это письмо — результат серьезных раздумий по поводу моего положения как художника и глубокой горечи, вызванной необоснованными нападками как на меня, так и на наш фильм об “Андрее Рублеве”.
Более того, вся эта кампания со злобными и беспринципными выпадами воспринимается мной не более и не менее, как травля. И только травля, которая, без причин, началась еще со времени выхода моей первой полнометражной картины “Иваново детство”.
Мне известно, конечно, что успех этого фильма среди советских зрителей был практически сорван намеренно и что до сих пор с постоянством, которое не может не вызвать недоумения, на фильм этот при каждом более или менее удобном случае Вы, Алексей Владимирович, приклеиваете ярлык “пацифизм”. И только ярлык, потому что ни аргументов, ни серьезных обоснований вслед за этим не следует. Я же смею Вас заверить, что “Иваново детство” не имеет ничего общего с пацифизмом. Я бы мог без труда доказать это в разговоре, если бы не был уверен, что моим собственным мнением, мнением автора фильма, не только не интересуются, но которым попросту пренебрегают.
Атмосфера же, в какую попали авторы “Рублева” в результате спровоцированной кем-то статьи, которая была помещена в “Вечерней Москве”, — статьи, являющейся инсинуацией, — и в результате следующих за ней событий, настолько чудовищна по своей несправедливой тенденциозности, что вынужден обратиться к Вам как к руководителю за помощью и просить Вас сделать все, чтобы прекратить эту беспрецедентную травлю.
А то, что она существует, доказать нетрудно.
Вот ее этапы: трехлетнее сидение без работы фильма “Иваново детство”, двухлетнее прохождение сценария “Андрей Рублев” по бесконечным инстанциям и полугодовое ожидание сдачи этого фильма, и отсутствие до сих пор акта об окончательном приеме фильма, и бесконечные к нему придирки, и отмена премьеры в Доме кино, что лишь усугубило нездоровую обстановку вокруг фильма, и отсутствие серьезного НАПЕЧАТАННОГО ответа в “Вечернюю Москву”, и странная уверенность в том, что именно противники картины выражают истинное, а не ошибочное к ней отношение, — хотя Вам известно, конечно, об обсуждении “Рублева” на коллегии при комитете, в котором заслуженные и ведущие деятели советского кино весьма недвусмысленно и единодушно высказались по поводу нашей работы и о ее значении для нашего кино.
Но, оказывается, их мнение не имеет для Вас никакого значения. Успех фильма на премьере в Доме кино тоже дает мне основания на веру в самый серьезный успех его среди зрителей нашей страны. Хотя вопреки всем этим фактам опять-таки распространяется странная версия о том, что “Рублев” в прокате успеха иметь не будет. За кого же мы считаем нашего зрителя! — А в зависимости от удобства — когда нам это выгодно — то зритель и умен и интеллигентен и способен понять и заинтересоваться новыми и серьезными проблемами, которые затрагивают наши фильмы, — когда нам это невыгодно, то зритель представляется нам и недоросшим, и неготовым, и неспособным оценить процессов, идущих в нашем кино.
Далее, мы с Вами во вполне дружеской атмосфере разработали программу работы над окончательным вариантом картины, все Ваши предложения были мною учтены, мы заверили друг друга в обоюдном удовлетворении, связанном с этим последним этапом работы над фильмом, что было засвидетельствовано в документах, подписанных Вами, так и мной, как вдруг, к моему глубочайшему удивлению, я узнаю о том, что Вы, если я не ошибаюсь, аннулируете документы о приемке фильма.
Есть, конечно, и те зрители, которым фильм не нравится, но Вам-то — и Вы говорили мне об этом — фильм нравится (при условии данных Вами поправок, которые я сделал).
Почему же так происходит? Не хотите же Вы при помощи поправок, которые дополнительно и неожиданно для всех дает мне ГРК [отдел по контролю за репертуаром], примирить сторонников и противников фильма? Вы отлично знаете, что примирение это невозможно! <…>
Теперь о последнем ударе в цепи неприятностей и раздуваемых придирок к фильму — о списке поправок, которые дала мне ГРК.
Вы, конечно, знакомы с ним. И надеюсь, что Вы понимаете, что грозит фильму при условии их выполнения. Они просто делают картину бессмысленной. Они губят картину — если угодно. Это мое глубокое убеждение.
Вы как сторонник фильма должны мне помочь.
Я не буду перечислять их. Я только попытаюсь сформулировать беспрецедентность этого списка поправок.
Об этом пресловутом “натурализме”, извините за напоминание. <…>
Идея нашей картины выстраивается эмоционально, не умозрительно. Поэтому все его компоненты не случайны! Гуманизм нашего фильма выражается не лобово. Он — результат конфликта трагического со светлым, гармоничным. Без этого конфликта гуманизм не доказуем, а риторичен и художественно неубедителен, мертв.
Обратный, неверный подход к анализу нашего фильма подобен требованиям созерцающего мозаичное полотно изъять из него черные кусочки, которые якобы оскорбляют его вкус, для того чтобы “исправить” произведение. Но если их изъять — рухнет замысел, ибо кусочки эти по закону контраста оттеняют светлые, чистых тонов детали целого.
Потом — эпоха. История рубежа ХІѴ–ХѴ вв. пестрит бесконечными напоминаниями о жестокостях, измене, междоусобицах. Только на этом фоне мы могли взяться за решение тех трагических конфликтов, которые выражены в “Рублеве”. Но ведь то, что есть в нем, — капля в море по сравнению с истинной картиной того времени. Мы лишь иногда прибегаем к необходимости напомнить зрителю о мрачности той эпохи. Стоит только перелистать исторические труды! Историки-консультанты не только не смогли упрекнуть нас за нарушение исторической истины, но и всячески поздравляли нас с тем, как мы деликатно справились с этой задачей.
Нет слов, чтобы выразить Вам то чувство затравленности и безысходности, причиной которого явился этот нелепый список поправок, призванный разрушить все, что мы сделали с таким трудом за два года.
Тенденциозность этого документа настолько очевидна каждому, что он, кроме недоумения, вызвать никакого другого чувства не может. Он не случаен. Он последнее, крайнее проявление той травли, которая очевидна, ни на что не похожа и несправедлива.
Вы понимаете, что я не могу пойти на эти чудовищные безграмотные требования и убить картину; никогда еще ГРК так не свирепствовала, а это признак необъективности ее требований и предвзятости по отношению к нашему фильму, что уже просто недопустимо. Еще Ленин в своем время писал о цензуре. Он говорил, и с уважением говорил о ней, как об общественном органе, призванном оберегать наш репертуар от порнографии и контрреволюции. А уж в этом-то нас упрекнуть никак нельзя! Это было бы слишком дико.
А почему ГРК считает возможным основываться на предвзятом мнении и погрязать во вкусовщине, вопреки своим определенным и четко сформулированным принципам, я понять не могу, и объясняю это только как преднамеренный нажим, выходящий за всякие рамки справедливости и здравого смысла.
Я имею смелость назвать себя художником. Более того, советским художником. Мною руководит зависимость моих замыслов от самой жизни, что касается и проблем и формы. Я стараюсь искать. Это всегда трудно и чревато конфликтами и неприятностями. Это не дает возможности тихонько жить в тепленькой и уютной квартирке. Это требует от меня мужества. И я постараюсь не обмануть Ваших надежд в этом смысле. Но без Вашей помощи мне будет трудно. Дело приняло слишком неприятный оборот в том смысле, что дружественная полемика по поводу картины давно уже приняла форму — простите за повторение — организованной травли.
С уважением,
Тарковский»1.
Как отмечает историк кино Валерий Фомин, «ответа не последовало…»2. Неудивительно: как вспоминал заместитель Алексея Романова Владимир Баскаков, «Романов был человек сугубо аппаратный, очень дисциплинированный в партийном плане. Я о нем ничего определенного сказать не могу. Он был человек не вредный, от себя особенно не действовал…»3. Молчание шло откуда-то сверху. В мае того же года Тарковский даже не пришел на очередное студийное обсуждение того, что можно сделать с фильмом. Там, между тем, зачитывались документы, казалось, полностью делавшие невозможными хоть какие-то исправления. Окончательно стало ясно, что дело было не в сокращениях: «Идейная концепция ошибочна, порочна, носит антинародный характер. Народ не страдал, не терпел и не молчал, как в фильме, а восстания следовали за восстаниями. Фильм унижает достоинство русского человека, превращает его в дикаря, чуть ли не в животное. Разрисованный зад скомороха выглядит как символ того уровня, на котором народу была доступна культура… Фильм работает против нас, против народа, истории и партийной политики в области искусства»4. И такое мнение «наверху» держалось до начала 1969 года, когда столь же внезапно изменилось.
