В ночь с 29 на 30 сентября 1986 года уже тяжело больной Тарковский в последний раз записывает в «Мартирологе» свой очередной сон: «Приснился уголок милого монастырского двора с огромным вековым дубом. Неожиданно замечаю, как в одном месте из-под корней вырывается пламя, и я понимаю, что это результат множества свечей, которые горят под землей, в подземных ходах. Пробегают две перепуганные монашки. Затем пламя вырывается на поверхность, и я вижу, что гасить поздно: почти все корни превратились в раскаленные угли. Я ужасно огорчен и представляю это место без дуба: какое-то ненужное, бессмысленное, ничтожное»1.
Подобных записей, описывающих сновидения, в дневниках Тарковского — десятки. Грустные и счастливые сны, кошмары и фантасмагории, в которых фигурируют родственники и друзья режиссера, его коллеги-кинематографисты, общественные деятели и политики. «Сегодня приснился Брежнев, который очень доброжелательно разговаривал со мной. Dio Mio!» (29 апреля 1982 года)2. «Сегодня приснился Бергман. Разговаривали об уникальности актерского выражения» (10 марта 1981 года)3. «Приснился Фридрих Горенштейн (я его еще вчера вспоминал), старый, седой и несчастный» (4 февраля 1983 года)4 и т.д.
Сны занимали значительное место не только в фильмах Тарковского, где грань между сном и явью в какой-то момент стерлась абсолютно, но и в жизни режиссера. «Что такое сон, что он отражает?» — спрашивал юный Андрей преподавателя русского языка и литературы Валентину Кренгауз. «Его иногда посещало чувство, что вот это мгновение, это состояние уже было им когда-то пережито, — вспоминала она, — Его занимал вопрос, как можно объяснить эти повторения? Смерть в то время была для него явлением непонятным. Он часто задумывался над тем, что такое бытие или небытие. Мистика ли все это? Думаю, что нет. Андрей был склонен думать, что человек как явление природы зависит от высшей силы, которая руководит всем. “А нужно ли во все это лезть, хорошо это или плохо?” — задавались мы с ним вопросами»5.
Впоследствии Тарковский искал ответы на эти вопросы уже самостоятельно, записывая их в дневнике: «Вовсе не уверен в том, что после смерти будет Ничто, пустота, как объясняют умники, сон без сновидений. Но никто не знает никакого сна без сновидений. Просто — уснул (это он помнит) и проснулся (помнит тоже). А что внутри было — нет, не помнит. А ведь было!» (5 сентября 1970 года)6. «Сны делятся на два типа. Первый — в котором человек, созерцающий сон, управляет событиями сам, как по волшебству. Он хозяин всего, что происходит и еще произойдет. Он — демиург. Второй — в котором тот, которому снится, не способен управлять, пассивен и страдает от насилия и неспособности защититься от него; все, что происходит с ним, — это то, что так нежелательно, ужасно и мучительно. (Сравн[ить] с прозой Кафки.)» (26 февраля 1973 года)7.
Подобные сны снились Тарковскому довольно часто. Самые известные из них, подробно записанные — и одновременно самые страшные — подчас напоминают своеобразные короткометражные фильмы:
«Нынче ночью приснился сон, будто я умер, но вижу, вернее, чувствую, что происходит вокруг меня. Чувствую, что рядом [жена] Лара, кто-то из друзей. Чувствую, что бессилен, неволен и способен лишь быть свидетелем своей смерти, своего трупа. А главное, что испытываю в этом сне давно уже забытое, давно не возникавшее чувство, что это не сон, а явь. Чувство это настолько сильно, что поднимается в душе волна грусти, жалости к самому себе, и возникает странное отношение к своей жизни, будто эстетическое чувство. Когда сам себе сочувствуешь так, будто твое горе — чужое, что ты сам со стороны на него смотришь и оцениваешь, что ты за пределами своей высшей жизни. Как будто моя прошлая жизнь — жизнь ребенка, лишенного опыта, беззащитного. Время перестает существовать, страх. Ощущение бессмертия. Мне виделось место (сверху, откуда-то с потолка), где устанавливают постамент для гроба. Людей, суетящихся по поводу моей смерти. А потом я воскрес, но никто не удивился. Все пошли в баню, но меня туда не пустили — не было билета. Я соврал, что я банщик, но у меня не оказалось удостоверения. Но это уже был просто сон, и я знал, что это сон. Этот сон о смерти снится уже второй раз. И каждый раз чувство исключительной свободы и ненужности защиты. Что бы это значило?» (27 июня 1974 года)8.
«Ночью приснился очень тревожный сон. Будто я попадаю во “внутреннюю тюрьму” в результате какой-то мелкой уголовщины. Понимаю, что повод ничтожен, но он влияет, тем не менее, на контакты мои с заграницей. Тюрьма где-то на окраине (но не современной окраине, а скорее довоенной, а точнее, послевоенной). А затем каким-то образом оказываюсь “на свободе”. Приблизительно как у Чаплина в “Новых временах”. Я страшно пугаюсь и начинаю искать тюрьму, плутая по этому довоенному московскому кварталу. Какой-то молодой человек, очень любезный, показывает мне путь. Потом я встречаю (а может быть, и до молодого человека) Марину, которая узнает меня на улице и идет, рыдая, за мной, говоря, что “мама так и знала”, что со мной это произошло (хотя я никому об этом не говорю). Я ужасно на Марину сержусь и убегаю от нее через лестницу с бюстом Ленина. Наконец я с радостью вижу вход в тюрьму, который узнаю по выпуклому гербу СССР. Меня беспокоит, как меня там встретят, но это все мелочи по сравнению с ужасом моего в ней отсутствия. Я иду к дверям и просыпаюсь…» (19 февраля 1976 года)9.
«Сегодня приснился очень неприятный сон. Как будто я сижу за что-то в тюрьме. В одной камере с А[ртуром] Макаровым], который держит всех “блатных”. Там же Лёва Кочарян, который пишет режиссерский сценарий чего-то. Потом его убивают железным шкворнем, но он тем не менее собирает вещи в свой вещевой мешок из замши, который я хочу иметь, т.к. хозяин умер. Вначале снился вокзал, на котором ночуют люди, бегущие к нам обратно из-за границы. Те, которые сначала эмигрировали, а затем возвращаются. Они с детьми спят прямо на улице, а одежда на них (некоторых), как на покойниках, провалявшихся несколько лет в пренебрежении» (20 августа 1976 года)10.
«Ночью снился страшный сон — колоссальная ярмарка или выставка электронных развлечений в духе столкновений с механизмами и существами других планет. Страшно и пугающе — ироничная мистерия. А затем (в довершение) приснилось, будто бы я стал членом Политбюро и еду на одно его заседание, где встречаюсь с другими его членами» (10 февраля 1982 года)11.
На съемках фильма «Жертвоприношение», во время которых Тарковского уже не контролировало Госкино СССР и не было необходимости придерживаться «железного» режиссерского сценария, утвержденного редакторами студии и чиновниками, он смог сделать то, о чем, возможно, мечтал всю жизнь — неожиданно экранизировал один из своих странных снов. К удивлению съемочной группы и ужасу продюсера ленты, которые решили, что этот «маленький русский» сошел с ума. Лейла Александер-Гарретт, переводчица и ассистент режиссера на «Жертвоприношении», автор книги «Андрей Тарковский. Собиратель снов» записала это сновидение, которое в дальнейшем превратилось в эпизод под названием «Петушиный сон»:
«Во сне он увидел себя лежащим мертвым на диване. В комнату входили люди и вставали на колени. Он видел в зеркале свою мать, одетую в белое, как ангел. Она говорила ему что-то важное, о чем-то предупреждала, но он не мог разобрать ее слов и очень из-за этого страдал. Потом ему приснилась какая-то “фрейдистская сцена” — голая девчонка, гоняющаяся за петухами. Все это было “как в кино” — в рапиде. Еще он видел сидящую у его ног женщину. Сначала он подумал, что это его жена, но когда та обернулась, то он увидел лицо другой женщины. Что бы это все могло значить? Андрей звонил несколько раз с просьбой порыться в сонниках и “Снах и сновидениях” Фрейда. Недолго думая, я сказала, что петух — это, скорее всего, его либидо, а вообще петух означает победу. “Над чем, над смертью? — усмехнулся он. — Или над голыми нимфетками?”»12.
В «Жертвоприношении» Тарковский смог воплотить ту форму кино, к которой, кажется, шел всю свою карьеру. «Тарковский мечтал сделать фильм, который длился бы ровно столько, сколько он его снимал, — вспоминал композитор Эдуард Артемьев. — Говоря об этом, Андрей имел в виду не хроникальную, а именно художественную ленту, с выстроенным кадром, сыгранной ситуацией и т.д.»13. В качестве примера режиссер часто приводил фильм Энди Уорхола «Сон» (1964), где наглядно была воплощена заветная идея Тарковского о единство времени, места и действия на экране: в течение 5 часов и 20 минут зрителям показывают спящего поэта и художника Джона Джорно. «Андрей говорил, что в действительности такой фильм – не произведение искусства, но определенное смысловое зерно в нем, безусловно, присутствует. Кроме того, фильм облечен в жесткую форму-конструкцию, в нем можно проследить некую эмоциональную кривую развития: человек спокойно спит и вдруг решил повернуться. Это его движение — целое событие, кульминация, от которой непроизвольно вздрагивают зрители в зале»14. Судя по восхищенному замечанию Ингмара Бергмана, Тарковский добился того, о чем мечтал: «Фильм, если это не документ, — сон, греза. Поэтому Тарковский — самый великий из всех, — считал шведский режиссер. — Для него сновидения самоочевидны, он ничего не объясняет, да и что, кстати сказать, ему объяснять? Он — ясновидец, сумевший воплотить свои видения в наиболее трудоемком и в то же время наиболее податливом жанре искусства»15.
