27 августа 1970 года Тарковский записал в «Мартирологе»: «Очень хочется показать “Рублева” Солженицыну»1. Режиссер в те годы интересовался судьбой писателя, в том числе даже обдумывал возможную постановку рассказа «Матренин двор», и не скрывал своего восхищения характером опального автора: «Существование его придает смысл и моей жизни тоже»2.
В конце концов желание Тарковского сбылось: в 1983 году писатель повторно посмотрел «Андрея Рублева» в Вермонте (первый раз он видел его еще в Тамбове в 1972-м, делая во время сеанса при тусклом свете фонарика заметки и получая в спину крики «Шпион!») и написал для журнала «Вестник русского христианского движения» большую разгромную статью. Солженицын назвал фильм Тарковского «дальней экзотикой», «переброшенной валютной и пропагандной жаждой Советов на заграничные экраны, заранее прославленной западной прессой»3. «Почему сейчас только? Именно когда я нахожусь в трудном положении? <…>, — терялся в догадках режиссер. — Вот не мог предположить, что Солженицын окажется таким неумным, злобным, завистливым и, главное, недобросовестным»4.
Рецензия Солженицына вышла одновременно с кампанией в СССР против Тарковского, которая началась после того, как он объявил о своем желании остаться на Западе. На родине появились публикации, авторы которых тоже упоминали многострадальный фильм в качества антипримера. Удивительно, что одна из них почти дословно повторяет текст Солженицына: «В “Андрее Рублеве”, например, искажена историческая правда <…>, — писал художник Илья Глазунов на страницах журнала «Советский экран». — Создается впечатление, что авторы фильма ненавидят не только русскую историю, но и саму русскую землю, где идут дожди, где всегда грязь и слякоть»5.
Главный экранный символ эпохи оттепели — дождь — в начале 1980-х показался неуместным не только официозному художнику Глазунову, но и его антиподу, эмигранту Солженицыну: «И еще же символ — дождь! дожди: все предпотопные, невероятные, впору сколачивать Ноев ковчег. Этим дождем — и жизнь побита, и те бессловесные кони залиты, и те рублевские фрески смыты, — ничего не осталось»6. Публика, которая смотрела фильм с неточными и скудными английскими субтитрами, оказалась, согласно оценке писателя, «в изрядном недоумении» от ленты, способной навести лишь на одну мысль: «Какая же дикая, жестокая страна эта извечная Россия, и как низменны ее инстинкты»7. Первые советские зрители, как утверждает Солженицын, приходили к похожим выводам: «Ну да, в России и всегда так было»8.
Солженицын обвиняет авторов «Рублева» в подмене фактов, в отсутствии интереса к реальной древней Руси, наконец, в фальши, которая встречается чуть ли не в каждой сцене: «Рублев в фильме — это переодетый сегодняшний «творческий интеллигент», отделенный от дикой толпы и разочарованный ею. Мировоззрение Рублева оплощено до современных гуманистических интенций: “я для них, для людей, делал”, — а они, неблагодарные, не поняли»9. Схожего мнения и Глазунов: «Андрей Рублев представлен в фильме как современный мечущийся неврастеник, не видящий пути, путающийся в исканиях, тогда как он создал самые гармоничные, пронизанные духовным светом произведения, которые в тяжелые годы нашей истории давали понятие о нравственных идеалах нации. Нет величия и мудрости и в образе Феофана Грека <…> Все отвратительно на этой земле: одетые в полотняные балахоны люди, злодеи князья, живодеры-монахи, забивающие палкой собаку. Антиисторичен факт выкалывания глаз строителям храма. Прекрасны только завоеватели-ордынцы, потрясающие великолепием осанки и костюма. Один их вид повергает в паническое бегство всю эту серую массу трусливого “быдла”. Словом, этот фильм глубоко антиисторичен и антипатриотичен»10.
В чем же причина ревности писателя к «Андрею Рублеву»? По мнению киноведа Андрея Шемякина, дело тут не только в «программной глухоте» Солженицына, который сводил смысл искусства только к одной функции — «учительно-воспитывающей». И не в том, что советский художник, вынужденный работать подцензурно, по умолчанию лукавит («А как еще себя, по Солженицыну, может вести советский художник?»). «Вся публицистика большого писателя посвящена одной теме: условиям освобождения русского человека от большевизма, — объясняет Шемякин. — А тут он сталкивается с явленой воочию свободой художника (не Рублева, а Тарковского). И его трактовка неизбежно превращает ленту в сплошное злоумышление. Слава фильма объясняется запретом, то есть действием ненавистной Власти»11.
«Автору нужен лишь символ, — горячился Солженицын в финале своей статьи. — Ему нужно превратить фильм в напряженную вереницу символов и символов, уже удручающую своим нагромождением <…> Символический пролог, с воздушным шаром (Да не поймешь сразу, что это — пролог, хотя бы отделили ясно, к чему? Кто летел? Куда торопились? Какие еще татары на них бежали?) А оказывается, это — символам символ: от христианства мы видим — ободранную (по-советски, и креста на ней не видно) колокольню, и то в качестве парашютной вышки. И шар-то могли сляпать по халтурке (как и колокол). И удел наших взлетов — тотчас брякнуться о землю, этому народу не судьба взлететь»12.
Между тем для Тарковского это была крайне важная сцена, на постановку которой его группа потратила немало сил и времени: «Невероятно сложно решить проблему, связанную с полетом мужика, — рассказывал он на худсовете киностудии. — Испробовав множество вариантов, мы остановились на таком: нам нужно поставить антенну высоковольтной передачи, провести с нее два троса, закрепить их и подвесить на тросе летящего актера. Надо прямо сказать, что в решении наших сложных вопросов цеха “Мосфильма” нам не помогают. Как правило, мы слышим неизменный ответ: “Это мы не можем сделать”»13.
Шемякин резюмирует: «Культурно-историческая традиция «тайной свободы» была подхвачена в фильме, где рассказывалось о том, что традиционный способ передачи опыта, знания, умения и т.д. необратимо разрушен, и остается уповать на предельную самоотдачу таланта в творчестве — и на чудо. Невстреча Солженицына с “Андреем Рублевым” оказалась символичной. А Тарковский на статью не ответил. Традиционный для русской культуры сюжет — несостоявшаяся встреча в вечном изгнании»14.
Французские критики, посмотревшие фильм в 1969 году на Каннском кинофестивале, увидели в сцене с летающим мужиком куда больше оптимизма, чем мрачный самопровозглашенный пророк Солженицын: «“Андрей Рублев” — произведение большого мастера-мечтателя, который умеет передавать с силой и мерзость и красоту вещей: полет воздушного шара — предвестника Монгольфьера — вакханалия при лунном свете, разгром Владимира, останутся впредь в числе именитых отрывков антологии советской кинематографии, которая, наконец, вернулась к своему эпическому призванию» (Ги Тейсейра, «Орор», 19 мая 1969 г.)15.
Похожие интонации читаются и в поэме Николая Глазкова «Летающий мужик», посвященной этому эпизодическому герою фильма «Андрей Рублев», которого сыграл сам Глазков, и опубликованной в 1965 году во владимирской газете «Комсомольская искра»:
Летающий мужик
(Моя роль).
КАДР ПЕРВЫЙ
За что, односельчане милые,
Грозят мне палками и вилами?
Почто бранят меня нелепо?
Я никому не помешал,
Но изобрел воздушный шар,
Чтоб улететь с собора в небо!..
За мной с дубинками и палками
Бегут и кажутся мне жалкими,
Я их умнее и смелее!..
Их вопли слышу и проклятия,
Но зря стараются приятели:
Я убежать от них сумею!
КАДР ВТОРОЙ
Там, где деревья затопленные,
Плыву, предчувствуя победу.
За мной деревня обозленная
Поспешно гонится по следу.
Нет! Не догонят! Знаю воду я,
Когда река в разливе вешнем,
Веслом старательно работаю
И уплыву от них успешно!..
Плыву. Гребу без утомления.
Деревья как мелькают скоро!
И приближается мгновение,
Когда я буду у собора.
КАДР ТРЕТИЙ
Я выхожу из легкой лодки,
На берегу мои друзья.
Костер горит, и шар в порядке,
Однако медлить нам нельзя!..
Огромный шар наполнен дымом
Костра, горящего с утра.
Я прохожу поспешно мимо:
— Друг, подымай!.. Лететь пора!
КАДР ЧЕТВЕРТЫЙ
В соборе я, а у собора
Веревку тянет верный друг.
К нему бежит вся эта свора,
И на лице моем испуг.
Что будет, если не успею?
И сам погибну, и друзья!
Вся хитроумная затея
Тогда обрушится зазря…
— Веревку режь! — Крик друга слышу.
Скорей!.. Друг верный не сплошал!
Бегу по лестнице на крышу,
Где рвется ввысь воздушный шар!
КАДР ПЯТЫЙ
Меня ознобит буйный ветер,
Но докажу глупцам назло,
Как этот мир велик и светел,
Лишь стоит привязать седло.
Сейчас распутаю веревки
И улечу отсюда вмиг.
Всем докажу свою сноровку
Я сам — летающий мужик!..
Мне первому дано от бога
Постичь небесную красу.
Пусть я один, а их так много, —
Они останутся внизу.
КАДР ШЕСТОЙ
Передо мной земля сырая,
И сам лежу я на земле.
Лежу и тихо умираю,
И кровь струится по скуле.
Шар высоко летел и быстро…
Что станет делать темный люд?
Увидят все, что я разбился
И умер сам — и не убьют!..
Но перед гибелью постылой
Я вразумительно постиг,
Что над моей взлетит могилой
Другой летающий мужик!16
