«Говорят, что в Каннах все ждут мой фильм» — записал Андрей Тарковский в своем дневнике 10 мая 1983 года1.
Но сам он ждет этой премьеры больше всех — это доказательство того, что он может работать на Западе. Еще не доехав до Канн, он переживает, что в кинозале «ужасная» проекция — слишком тихий звук. Переживает, что в конкурсе — Робер Брессон, а в жюри — Сергей Бондарчук: его кумир (но соперник) и его злейший враг (и тоже соперник). И больше всего переживает, что каким-то образом его могут заставить вернуться в Москву:
«Сегодня я было раздумал ехать в Канн, боясь, что нас с Ларой оттуда могут отправить в Москву. Но передумал, т.к. решил, что хватать нас некому, потому что [глава Госкино Филипп] Ермаш не мог никому высказать своего беспокойства и обратиться в КГБ, чтобы меня хватали. Это означало бы, что на воре шапка горит. <…>
В Канне в конкурсе участвует Брессон (!). Он никогда не получал “Пальмы”, никогда не участвовал в конкурсе, француз, и ему около 80 лет. Ясно, что французы сделают все, чтобы дать ему Гран-при»2.
«Я страшно нервничаю и никак не могу найти правильной линии поведения. Сам чувствую, что перебарщиваю.
Страх. Страх, вот в чем дело. Лариса — лучше в каком-то смысле, не нервничает, т[ем] н[е] м[енее]… Она тоже считает, что я пересаливаю.
Может быть, она и права. Но ведь береженого Бог бережет»3.
Ольга Суркова зафиксировала впечатления тех дней: «Официальная премьера “Ностальгии” прошла с огромным успехом и полным залом. Мы выходили в окрыленном и приподнятом состоянии. <…> На следующий день ожидалось решение жюри.
Это были часы особого, немыслимого напряжения. Предстоящее решение воспринималось Тарковским прямо-таки как судебный вердикт: казнить или миловать. Как приговор. Как судьбоносное решение, как компенсация всех прошлых трудностей, определяющее всю его дальнейшую жизнь. Он был вне себя. <…> Гран-при в Канне был для него всем сразу — безоговорочным и полным признанием, деньгами, новой позицией в отношениях с продюсерами. Это широкий коммерческий прокат “Ностальгии”, снимающий с него ненавистный ярлык “элитарного режиссера”»4.
Решение жюри Тарковский и его близкие ожидали в номере гостиницы у телевизора: «Оглашенный, наконец, результат в первые мгновения был подобен удару гильотины. Пальмовая ветвь оказалась в третьих руках у японского режиссера. А соломоново решение уравняло претензии Тарковского и Брессона в Специальном призе жюри. Очень почетной, но той же безденежной премии, которую Тарковский уже получал за “Солярис”. Андрей заметался по комнате, как подстреленная птица, рухнул в кресло, а потом заметался вновь в судорожных конвульсивных движениях. Нет. Этому не бывать! Он приехал за Гран-при и не желает получать эту «нищенскую подачку». Все или ничего! В первую минуту мы все так растерялись, так были расстроены, что не успевали сообразить, что предпринять. Но в следующее мгновение мы всей гурьбой накинулись на Тарковского с заверениями, что лучше Специального приза ничего не бывает. Им отмечены лучшие произведения искусства, а Пальмовой ветви достойна только коммерческая стряпня»5.
В какой-то момент советский режиссер успокоился, особенно когда узнал, что Брессон — после схожих метаний — согласился принять приз за режиссуру. Но спокойствие продлилось недолго: «Вечером, уже на торжественном вручении премий Тарковский был взвинчен, нервозен и… обижен. Это так чувствуется в сохранившейся хронике по тому, как он вынужденно подходит к микрофону следом за Брессоном и с какой интонацией, точно выдавливая из себя, бросает в зал единственное слово сомнительной, скорее презрительной благодарности, недоуменно поводя плечами — “Мерси”… А что вы еще, мол, хотели от меня услышать?»6.
В том, что ему не дали Гран-при, Тарковский винил прежде всего Сергея Бондарчука:
«О Бондарчуке, который вел борьбу против “Ностальгии”, рассказала мне Ивон Баби (“Монд”) — дочь покойного [историка кино Жоржа] Садуля. Бондарчук был все время против моей картины, т.к. послан был в Канн ее дезавуировать, конечно. Хотя все чиновники, приезжавшие из Союза, говорили о том, что Бондарчук будет по крайней мере лоялен. Они так много говорили об этом, что мне стало ясно, что он послан в Канн специально, чтобы помешать мне получить премию, которая повысит мои шансы на работу за границей. Обедню испортили: Бондарчук и Брессон, заявивший в прессе, что он хочет или «Золотую
пальмовую ветвь», или ничего. Мне пришлось на пресс-конференции заявить то же, чтобы уравнять наши шансы перед членами жюри»7.
По свидетельству Сурковой, «Тарковскому доносили, и я была тому свидетелем, что только Бондарчук сражается «как лев» со всем остальным жюри против присуждения Тарковскому вожделенной Пальмовой ветви. Мы не сомневались в том, что Бондарчук главное препятствие на пути к цели»8.
Более того, Тарковский имел основания заранее сомневаться в поддержке Бондарчука:
«Когда Тарковский еще только снимал “Ностальгию”, Бондарчук приезжал в Италию с каким-то визитом. Было опубликовано интервью с ним, в котором он признавался, что не любит кинематограф Тарковского. Причем, надо теперь сознаться, он «имел право» его не любить. Ведь сам он создавал совершенно другое кино. Но мы, советские люди — и в этом смысле Тарковский не был опять же исключением — знали, что на Запад мы не выносим своих внутренних ссор и несогласий, а поддерживаем друг друга. А потому Тарковский воспринял так называемое «честное» признание Бондарчука как провокацию по отношению к себе. Тем более, что Бондарчук был любим советскими властями, был в самых лучших отношениях с Ермашом, и Андрей не мог даже на секунду согласиться с тем, что неприятие его творчества может носить только личный вкусовой характер. Он воспринял это заявление Сергея Федоровича как звено организованной травли, предпринятое из “московского центра”»9. Именно поэтому уже само присутствие Бондарчука в жюри было подозрительным: «Андрей с самого начала расценил это как звено в борьбе «родного» начальства с его фильмом. Не поддержка, а подножка»10.
Об этом, как об общеизвестном факте, Тарковский прямо в Каннах написал руководителю Госкино Филиппу Ермашу (но, видимо, не послал это письмо):
«Добрый день, Филипп Тимофеевич!
Вот и кончается моя «ностальгическая» эпопея, причем очень неприятным образом: всему Каннскому фестивалю известно, что С.Ф. Бондарчук, объединившись с американским президентом жюри, вел яростную борьбу против фильма “Ностальгия”.
Все наши — работающие в Риме, такие, как Нарымов и приезжавшие туда по делам Костиков, Суриков и Мамилов — так настоятельно убеждали меня, что Ф.Т. Ермаш беседовал с С.Ф. Бондарчуком с тем, чтобы тот вел себя корректно и лояльно по отношению ко мне и моей (нашей, советской!) картине, представленной на фестивале, что задолго до Канна мне стало ясно, что против фильма готовится серьезная погромная акция.
Но, памятуя о том, что инициатива поездки в Канн с картиной была Вашей (за несколько дней до начала фестиваля я просил Сурикова уточнить по телефону из Рима Ваше отношение к моей поездке туда), мне было трудно себе вообразить, что меня обманывают, заманивая в Канн с тем, чтобы расправиться с фильмомКомментарий Д.А. Салынского, сделанным мной с единственнымКомментарий Д.А. Салынского намерением рассказать о драмеКомментарий Д.А. Салынского человека, оторванногоКомментарий Д.А. Салынского от своей РодиныКомментарий Д.А. Салынского. Я считал своим долгомКомментарий Д.А. Салынского сделать такую картинуКомментарий Д.А. Салынского — ту, которую ждалиКомментарий Д.А. Салынского от меня не только Вы, но и многие и многие советские зрители.
И я сделалКомментарий Д.А. Салынского эту картинуКомментарий Д.А. Салынского, несмотря на некоторое недовольствоКомментарий Д.А. Салынского итальянцев образомКомментарий Д.А. Салынского той ИталииКомментарий Д.А. Салынского, который возникКомментарий Д.А. Салынского в моем рассказеКомментарий Д.А. Салынского.
Вместо ожидаемой, нет-нет, не благодарности! уверяю Вас! (разве можно ждать от Вас благодарности!), я столкнулся с нечеловеческой ненавистью С.Ф. Вы скажете, что я ошибся в своем впечатлении. Но факт борьбы Бондарчука с “Ностальгией” стал уже общеизвестен. И во-вторых, я видел лица С.Ф. и Скобцевой в день вручения мне призов. <…>
Вы помните историю с “Рублевым”, вошедшим в число 100 лучших фильмов всех времен и народов? Сейчас произошло что-то в духе Рублевской истории, только хуже, т.к. все это происходит на новом этапе и сегодня. Принесла советскому искусству травля этой картины пользу? Нет, никакой, кроме вреда.
Но тем не менее, я спешу поздравить Вас с победой (огромной победой! Вы, конечно, познакомитесь с прессой) советского киноискусства, хоть фильм и был сделан за рубежом. А может быть его особая заслуга именно в этом»11.
Впрочем, в «подножку» со стороны Бондарчука верили не все. Когда-то друг и соавтор, а ныне — голливудский режиссер Андрей Кончаловский тоже был в том году в Каннах. Встреча его с Тарковским, по словам Сурковой, была «напряженной и неестественной»12. Позже Кончаловский размышлял: «Интересно, а почему мои российские коллеги так охотно верят, что их товарищ, волею судеб оказавшийся в жюри, топил их картину? В любой другой стране в этом, по меньшей мере, усомнились бы — в России верят с полной готовностью. Не потому ли, что сами бы именно так и поступили. <…>
Говорили, например, что Бондарчук на Каннском кинофестивале топил “Ностальгию” Тарковского. Не уверен в этом, но даже если и так, надо отдать Бондарчуку должное: человек он был прямой, в глаза не стеснялся говорить то же, что за глаза. “Твои картины, — говорил он Тарковскому, — формализм, не русские”»13.
Тарковский же окончательно убедился в собственной правоте, когда из Москвы стали приходить сведения о том, как его победа подается в советской прессе: «В Москве распространяется слух, что я в Канне провалился. Это последняя капля, ей-богу…»14.
