Изначально сценарий о писателе Э.-Т.-А. Гофмане, как и многие другие в середине 1970-х годов, А. Тарковский взялся писать ради денег. Летом 1974 года он записал в дневнике: «Может быть, удастся заключить договор на сценарий для “Таллинфильма”. Они, кажется, очень хотят»1. Предполагается «что-нибудь из немцев», и Гофман лишь одна из кандидатур Тарковского, другая — Томас Манн, чей роман «Иосиф и его братья» то и дело возникает в режиссерских планах. Договор на «Гофманиану» был заключен в январе 1976 года, но к августовскому сроку сдачи Тарковский, как всегда, не успевал — сценарий «не вытанцовывается», «нет конструктивной идеи»2.
Ее Тарковский находит в сочетании биографии и текстов Гофмана, с одной стороны, и в сочетании «реального» и «воображаемого» мира, с другой: «Ясно, что один слой — это он сам, его болезнь, несчастья, любовь, смерть. Второй — мир его фантазии, еще не родившихся сочинений, музыкальных произведений (и своих, и Глюка, и Гайдна). Он как бы спасается в своих фантазиях. Более того — это его дом, его замок, его цитадель. Он в этом мире не жилец и не нуждается в нем. Персонажей должно быть мало (в линии Гофмана), они не должны складывать свой сюжет, они должны быть причиной появления персонажей сочиненных, причиной состояния, в котором они могут возникнуть»3.
Паола Волкова считает, что Гофман стал для Тарковского автобиографическим персонажем: «Близость к Гофману состоялась в мыслях и сценарии о нем — как в “зеркале”, так и в “зазеркалье”. Мир Гофмана, дрожащий на грани “сна” и “яви”, по ту и по эту стороны быта-небытия, имеющий «реальность в невидимом», был особенно близок сознанию Тарковского. Разве сон не такая же реальность, как и явь? — спрашивает у Гофмана одна из героинь сценария. Гофмана мы воспринимаем в сценарии как бы в двойной экспозиции: он — герой сценария, писатель, художник, композитор XVIII века — и через Андрея Тарковского, чьим двойником он несомненно является.
Это не авторский лирический герой (двойник — не-двойник других фильмов). Здесь сближение почти максимально и каждый говорит от лица другого: Тарковский от лица Гофмана, Гофман через Тарковского»4.
Альтер-эго или не альтер-эго, но к концу работы сценарий стал чем-то большим, чем просто договорное обязательство. После пролонгации срока сдачи сценарий был почти готов к середине октября, но у Тарковского уже возник вопрос: «Только кто будет ставить? Да и сможет ли кто-нибудь его поставить?»5 Подразумевалось — никто, кроме автора.
Помимо этого, Тарковского волнует финальный фрагмент его мозаичного повествования: «Осталось написать еще один большой эпизод, пока еще не знаю, какой именно. А нужно для цельности и размеров»6.
Через пару дней сцена нашлась: «Утро. Никак не могу сообразить, что не хватает в “Гофманиане”. Очень плохо себя чувствую. Нездоровится — болит спина очень.
Вечер. Кажется, придумал. “День пожара оперного театра” 1817 года, 17июля. Опять встреча с Глюком, потеря друзей. Друзья уходят, опять встреча с двойником»7.
Тарковский, как и в других частях сценария, берет биографический/исторический факт и наполняет его совершенно иным содержанием — мистическим и даже апокалипсическим. При желании в этой сцене можно увидеть и пожар из «Зеркала», и пожар из «Жертвоприношения»:
«…Разрешите задать вам один вопрос. Он очень важен для меня, желающего лучше понять вас.
— Пожалуйста, вам я отвечу на любой вопрос, — отвечает Гофман.
— В таком случае скажите, чего вы боитесь больше всего на свете?
— Сойти с ума. Безумия, — отвечает двойник Гофмана во фраке.
— И смерти, — добавляет Гофман.
— Ну, смерти-то бояться совсем уж ни к чему.
— Это вам, достигнувшему бессмертия, — усмехается Гофман.
— Бессмертия? А что такое бессмертие?
— Никто не знает, что такое бессмертие, — вставляет Гофман во фраке.
— Скажите, — обращается Гофман к нему, — кроме того, что вы повторяете мои черты, вы не можете ничего?
— Я могу все, что можете вы, естественно, и еще кое-что. Послушайте, любезный! — подзывает он официанта. — Принесите мне, пожалуйста, одну сырую морковь.
— Морковь, ваше превосходительство?
— Да. Одну сырую морковь.
Пожав плечами, официант уходит, приносит в мелкой тарелке тщательно вымытую морковь и удаляется с гордым видом.
Гофман во фраке берет нож и режет морковь на кружочки.
— Что это? — спрашивает он, показывая на нарезанную морковь.
— Морковь, — отвечает Гофман.
— Нет, — отвечает его двойник и ударяет ладонью по столу, после чего морковные кружочки превращаются в золотые.
— Смысл философского камня заключается в том, что он никогда не попадает в руки человека, — заявляет он.
— А вы? Кто вы?
— Господин Гофман! — нарушая одиночество маэстро, кричит, появившись в дверях, пожилой человек в ливрее. — Пожар! Театр горит!
Здание театра охвачено пламенем. К нему невозможно приблизиться от жара. Пожарные лошади шарахаются, обрывая упряжь. Лопаются цветные окна. В дыму мечется голубиная стая.
Ночь. Дымятся стены пожарища. Мрачно смотрят оконные проемы в безоблачное звездное небо»8.
В реальности, как пишет киновед Олег Ковалов, «Гофман, живший напротив театра, вовсе не стоял тогда у окна в позе трагического созерцателя, а оперативно спасал домашнюю утварь, проявляя вроде бы несвойственную романтику сметливость, — и немало потом гордился, что ее не растащили обожаемые сограждане, как это приключилось с соседским добром. И, каким бы мистиком ни слыл Гофман, описанная им картина горящего театра лишена всякого мистического ореола: “…когда загорелась кладовая и 5 тысяч париков взлетели в воздух”, один из них “парил над зданием банка, словно опасный огненный метеор…”»9.
Ответ из «Таллинфильма» на отправленный Тарковским сценарий пришел через месяц: «Сценарий на студии в Таллине всем понравился. Сейчас его читают в ЦК Эстонии. Правда, они не представляют, кто, кроме меня, может снять “Гофмана”. Скоро меня пригласят в Таллин. Для переговоров»10.
Переговоры в начале января тоже были чрезвычайно обнадеживающими:
«“Гофманиана” была принята без единой поправки единодушно. Только некому ставить. Может быть (совместно с ФРГ), буду ставить его я. Как только они утвердят (если) Гофмана в Москве, тут же намереваются заключить со мною новый договор (для меня уже) по “Перу Гюнту”. Затем они питают тайную надежду заполучить меня в качестве художественного руководителя студии (со временем). Это неплохо, ибо принесет кое-какие доходы»11.
Но два месяца спустя это «если утвердят» победило «как только»: «Получил письмо с “Таллинфильма”. Они пишут, что Госкино не приняло сценарий, считая, что я не справился с возложенной на меня задачей»12.
Формулировка была настолько нелепая, что Тарковский, видимо, запустил какие-то рычаги, которые через пару недель привели к звонку от самого руководителя Госкино Филиппа Ермаша: «Сообщил мне, что прочитал сценарий о Гофмане и не видит в нем ничего криминального. Просил поправить два места: там, где без пунша Гофман не может творить, и где произносит слова в тосте по поводу непознаваемости мира. Сказал, что уезжает и будет через неделю. Также он говорил с Сурковым насчет печатания “Гофманианы” в “Искусстве кино”»13.
Печать сценария воспринималась Тарковским скорее как утешительный приз — а главным редактором журнала, Евгением Сурковым, скорее как достижение: «Сурков изображает теперь, что это он отстаивал “Гофманиану” перед Ермашом!»14. Сценарий появился в августовском номере за 1976 год15.
В отличие от публикации в «Искусстве кино» сценария «Андрея Рублева», которая в середине 1960-х годов способствовала «прохождению» фильма в производство, в середине 1970-х утешительный приз так и остался утешительным, несмотря на то, что руководитель советской кинематографии не увидел в нем «ничего криминального». Однако публикация в журнале не стала окончанием планов Тарковского на «Гофманиану».
Весной 1978 года он включает изначально «западный» сценарий в список из десятка идей, которые он может «реализовать заграницей»16, в 1981 году собирается предложить югославам, и далее «Гофманиана» возникает как капитал — то для постановки (например, на немецком телевидении), то для продажи, то как материал для публикации в переводе (то есть тоже — для продажи). В 1984 году, когда идут переговоры о «Жертвоприношении», «Гофманиана» возникает снова, и еще раз в начале 1985 года — уже как следующий проект после «Жертвоприношения». Разговор уже идет и о режиссерском сценарии, и о смете, и о контракте…. Но в январе 1986 года, уже в больнице, Тарковский начинает думать о постановке Евангелия: «Никаких “Гофманиан”»17.
