«Вот мне исполнилось 40 лет. А что я сделал к этому времени? Три жалких картины — как мало, как ничтожно мало и плохо», — написал Андрей Тарковский 6 апреля 1972 года, два дня спустя после сорокалетия в «Мартирологе»1. Этот дневник отражал не только «перечень страданий» режиссера, как он сам это называл, но также его размышления об искусстве и времени, наблюдения за самим собой и беспрестанное подведение итогов. Ниже — избранные цитаты из дневника Тарковского, которые он оставил на страницах «Мартиролога» с 1970 по 1986 годов, «правила жизни» его зрелых лет.
Человек, который не стремится к величию души, — ничтожество. Что-то вроде полевой мыши или лисы2.
Я никогда не желал себе преклонения (мне было бы стыдно находиться в роле идола). Я всегда мечтал о том, что буду нужен.
Жизнь никакого смысла, конечно, не имеет. Если бы он был, человек не был бы свободным, а превратился бы в раба этого смысла, и жизнь его строилась бы по совершенно новым категориям. Категориям раба. Как у животного, смысл жизни которого в самой жизни, в продолжении рода. Животное занимается своей рабской работой потому, что чувствует инстинктивно смысл жизни. Поэтому его сфера замкнута. Претензия же человека в том, чтобы достичь абсолютного.
Почему свободу дает только выпивка? Очевидно, потому, что нет ее, этой пресловутой свободы.
В этой жизни все ужасно, кроме принадлежащей нам свободы воли. Когда мы соединимся с Богом, тогда мы уже не сможем ею воспользоваться, она будет у нас отнята.
Я — агностик. Более того. И мне кажется, для человека пагубно стремление познавать (расширять свою экологическую нишу), ибо познание — это духовная энтропия, уход от действительности в мир иллюзий.
Единственное, что нам остается, — это научиться умирать достойно. Цинизм еще никого не спасал. Он — удел малодушных.
Умирают хорошие люди, мерзавцы же продолжают жить. Мерзавцу жить легче.
Величие современного Человека — в протесте. Слава сжигающим себя из протеста перед лицом тупой безгласной толпы и тем, кто протестует, выйдя на площадь с плакатами и лозунгами и обрекая себя на репрессию, и всем, кто говорит «нет» шкурникам и безбожникам.
Я не святой и не ангел. А эгоист, который больше всего на свете боится страданий тех, кого любит.
Почему все хотят сделать из меня святого? Боже мой! Боже мой! Я хочу делать. Не превращайте меня в святого.
Как только мне кто-нибудь предлагает ставить его сценарий — удираю без оглядки.
Удел советского режиссера — снимать слишком долго.
Очень трудно снимать «правильно». Это значит все время делать все сначала. И в последний раз в то же время.
Я совершенно не приемлю современное искусство. То есть именно искусство, или нечто претендующее на него. И оттого, что оно бездуховно. Оно из поиска Божественной сущности превратилось в демонстрацию метода.
Искусство есть реакция человека (находящегося на одном из низких уровней) на стремление к высшему. И этот драматический конфликт (при неумении видеть путь) и есть содержание искусства, художественного образа. Также о материале — в случае действительного осознания драматичности своего состояния для художника не имеет значения материал — он пользуется любым подручным.
Искусство (как свидетельство нравственных усилий человека) перестанет существовать, если все вознесутся на новые уровни, высоты.
Если бы границы не существовало, мы (Россия) бы победили безбрежно. Не ради строя. Ради идеи. Ибо мы уважаем идеи. Живем ради идеи. А «немцы» идеи — создают. Когда я «живу» идеей, я ее, конечно, и создаю. А немцы, конечно, не живут ею. Им достаточно создать. В этом разница.
Вся западная музыка — сплошной драматический надрыв. «Я хочу, я требую, я желаю, я прошу, я страдаю», в конце концов. Восточная же (Китай, Япония, Индия (sic): «Я ничего не хочу, я — ничто», — полное растворение в Боге, в Природе. Восток — обломки древних истинных цивилизаций в отличие от Запада, центра ошибочной трагической, технологической цивилизации. Богоборческой, жадной, головной, прагматической. Именно оттого, что Россия находится между Востоком и Западом, в ней чувствуется иная сущность в отличие от западной — смертной и ошибочной.
Швейцария — невероятно чистая, ухоженная страна, в которой хорошо тем, кто очень устал от суеты. Очень похожа на сумасшедший дом — тишина, вежливые сестры, улыбки…
Париж прекрасен. В нем чувствуешь себя свободно: ни ты никому не нужен, ни тебе никто.
Если бы меня спросили, каких убеждений я придерживаюсь (если возможно «придерживаться» убеждений) во взгляде на жизнь, я бы сказал: во-первых — то, что мир непознаваем, и, (следовательно) второе, что в нашем надуманном мире возможно все.
Мой один из самых главных недостатков — нетерпимость.
Чем я становлюсь старше, тем большей загадкой становится для меня человек. Он как бы уходит из-под наблюдения, вернее, моя логика, система оценок его разрушается, и я перестаю уметь делать о нем выводы. С одной стороны, рухнувшая система — это хорошо. Но хорошо, когда рушатся многие системы ради оставшейся одной, но не дай Бог утерять все.
Только любовь способна противостоять этому всемирному разрушению… и красота. Я верю, что мир может спасти только любовь. Если не она, то все погибнет.
Мы по старинке думаем, что война начнется в тот момент, когда будет нажата первая кнопка и первая бомба взорвется, нанося чудовищные разрушения, от которых мы столетия не сможем прийти в себя. Если останемся живы. Но беда в том, что Новая Война, Атомная Война уже началась в тот момент, когда Оппенгеймер взорвал на полигоне свою экспериментальную бомбу.
Любовь — это истина. Фальшь и истина несовместимы.
Скажут, что наше ощущение — верное основание для пути к истине. Я же отвечу, что наше ощущение — это наше ощущение, и не более; а истина, как и реальность, не находится в соотношении с ощущением. Ибо ощущение субъективно, реальность же божественно холодна своей объективностью. Мы пытаемся предаться любви, облачившись в космические скафандры, мы ищем правду реальности у себя в сознании.
Я не могу смотреть на людей, которые выражают чувства. Даже искренние. Это выше моих сил — когда близкие мои выражают чувства.
Какая безмерная гордыня и ослепление эти наши Принципы! Эта наша точка зрения на вещи, о которых мы понятия не имеем, на знания, о сотой части которых мы и не подозреваем, о Вере, о Любви, о Надежде… Мы много говорим об этом, как нам кажется, но на самом деле подразумеваем каждый раз что-то иное. Мы не тверды в контексте, в целом, в системе, в общем, в Едином. Мы выхватываем из контекста слово, понятие, состояние души и болтаем по этому поводу без умолку. Наш так называемый мыслительный процесс всего-навсего психотерапия… чтобы не сойти с ума, чтобы сохранить иллюзию завоеванного права на душевное равновесие. Как мы ничтожны!
Едва ли не все общественные и личные проблемы зиждятся на нелюбви человека к самому себе персонально, на неуважении к самому себе. Человек прежде всего готов поверить в авторитет других. Все же начинается с любви к себе самому в первую очередь.
Боже, какая простая, даже примитивная идея — время!
Настоящего не существует — есть только прошлое и будущее и, практически равное нулю во времени, состояние, связанное в человеке лишь с волеизъявлением, с действием, которое, пропуская будущее через себя, оставляет после себя прошлое.
Уверен, что Время обратимо. Непрямолинейно, во всяком случае.
