Один из ранних показов завершенного «Иванова детства» состоялся ранней весной 1962 года. Майя Туровская вспоминала: «В Союзе кинематографистов шла очередная дискуссия “О киноязыке”, кино бурно переживало поиски самого себя, и дискуссии были его бытом. Помню, как, заключая очередное заседание, Михаил Ильич Ромм, очень волнуясь, сказал примерно следующее: “Друзья, сегодня вы увидите нечто необычное. Такого на нашем экране еще не было. Но, поверьте мне, это очень талантливо. Имя режиссера — Андрей Тарковский”.
Через два часа мы вышли из маленького просмотрового зала, которого сейчас уже нет, смятые, недоумевающие, еще не понимая, бранить ли автора фильма за это смятение или, отложив привычные представления, вдуматься, вчувствоваться в странный мир, появившийся и погасший на полотне экрана.
Этот вечер запомнился многим из присутствующих: был первый просмотр первого полнометражного фильма Андрея Тарковского “Иваново детство”.
К фильму отнеслись по-разному, но одно было ясно: появился режиссер. Теперь кое-что в картине выглядит наивно и кажется данью времени, но магии своей она не потеряла и по сей день.
Тогда же, под свежим впечатлением от просмотра, я написала огромную рецензию в “Литературную газету”»1 .
В рецензии, вышедшей 19 мая, Туровская писала прежде всего о форме фильма, предупреждая упреки в его сложности или уже отвечая на какие-то реплики, выдвинутые коллегами Тарковского и его критиками после первого показа: «Вот фильм, перед которым многие остановятся в недоумении. Более ленивые или более самонадеянные отмахнутся сразу: “Непонятно”. Или: “Все не так, я был на войне”. <…> Что же непонятно? Сюжет? Он укладывается в одну фразу: 12-летний Иван, все близкие которого погибли на войне, становится разведчиком и погибает в тылу врага. Правда, герой фильма существует в нем в двух планах: один — реальный, где он разведчик, выполняющий боевое задание, и другой план — это мир его сновидений и воспоминаний.
Сложность, по-видимому, заложена в самой образности фильма, в характере его внутренних связей, требующих от зрителя добавочной работы осмысления»2.
Киновед Леонид Козлов показ во время дискуссии о языке кино пропустил, но попал на закрытую премьеру 6 апреля 1962 года в Доме кино (старом здании на улице Воровского) и ощутил ту же двойственность восприятия, о которой писала Туровская:
«Большой зал был полон. Я отчетливо помню свое необычное состояние: глядя на экран, я много раз колебался от приятия к неприятию, от решительного “да” к определенному “нет” и обратно. Но в тот момент, когда на экране возникли хроникальные кадры — фельдмаршал Кейтель подписывает капитуляцию — я мгновенно ощутил чувство сложившегося и непреложного целого: “да, да, да!”. Фильм свершился, он есть, и он поразителен!
Финальный эпизод — воображаемый пробег мальчика и девочки по белому песку пляжа — закончился наездом камеры на черное мертвое дерево, зал осветился, все медленно поднялись с мест и медленно пошли к выходу. Не помню аплодисментов, хотя, конечно же, они были. Мы вышли в фойе вместе с Юрием Ханютиным — в выражении его лица, в блестящих глазах и характерной полуулыбке сжатых губ прочитывались одновременно зрительская потрясенность и профессиональная радость критика, получившего в подарок на редкость интересный предмет для осмысления. Поблизости оказался Виктор Платонович Некрасов, нескрываемо ошеломленный, с побагровевшим лицом. Юра, как истый журналист, мгновенно устремился к нему и с ходу задал многозначащий вопрос: “Виктор Платонович, скажите, — ведь вы человек военного поколения, вы были там,— действительно ли все было так, как показано в фильме?”. Некрасов то ли поморщился, то ли прищурился, продолжая глядеть неведомо куда, и медленно, словно бы неохотно ответил: “Ну, допустим, не так… Ну, не совсем так! Но какое это имеет значение?!”.
А через минуту я заметил Тарковского. Он стоял в стороне, стройный и элегантный, не то чтобы одинокий, но отдельный от всех, не окруженный близкими людьми или убежденными ценителями его таланта. Я не мог не подойти к нему, чтобы поблагодарить и поздравить с победой»3.
Официальная, публичная премьера состоялась месяц спустя, 9 мая 1962 года в кинотеатре «Центральный» на Пушкинской площади. А. Тумас в «Учительской газете» свидетельствовал: «Фильм захватывает, заставляет о многом подумать. Я видел, как на премьере плакал седовласый полковник. Плакал человек, который, если судить по его мужественному лицу и орденским планкам в четыре ряда, пережил в своей жизни немало. Плакали и другие»4.
В «Известиях» о фильме написал поэт и фронтовик Константин Симонов: «Эту картину о войне поставил человек, который во время войны был ребенком. Его зовут Андрей Тарковский. Я не знаю, будет ли он еще ставить фильмы о войне, может быть, и нет, но после его картины “Иваново детство” я, например, буду с интересом ждать его следующей работы, чему бы она ни была посвящена. <…> Я уверен, что этого фильма не было бы <…>, если бы постановщик просто-напросто самым добросовестным образом, в точности попытался “перетащить” на экран содержание рассказа.
Именно такой точности иногда требуют ревнивые авторы экранизируемых произведений. Но эта точность редко приносит плоды — хорошие картины. Такая точность мне иногда напоминает так называемые “точные переводы” стихов с языка на язык: все вроде бы и слово в слово, а самого главного — стихов-то и не получилось!
Богомолов увидел в своем рассказе войну точным и пристальным взглядом прозаика. Тарковский прочел его рассказ глазами поэта. И, вобрав в себя все, что он прочел, написал на экране языком кино стихи — трагическую поэму об изуродованном войной “Ивановом детстве”. Эта поэма сразу и о том, каким это детство стало, встретившись с войной, и о том, каким оно могло бы быть, если б не война. Скажу больше: это поэма еще и о том, каким должно быть детство, обыкновенное, счастливое детство обыкновенных мальчиков и девочек»5.
По словам историков кино М. Косиновой и В. Фомина, «фильм был выпущен в широкий прокат едва ли не самым большим по тем временам тиражом. Позднее он еще не один раз тиражировался, и общий его тираж составил 2 638 (!) копий. Однако суммарный зрительский сбор для столь щедрого тиражирования оказался опять-таки для тех лет достаточно скромен — 16,8 млн. посещений»6.
Александр Гордон вспоминает реакцию одного из обычных зрителей фильма: «После просмотра фильма в “Ударнике” вскочил молодой человек: “Я не понимаю, про что это. Зачем это? Зачем меня держат в таком напряжении?” Тут же вскочил другой: “Не знаю, почему, но это грандиозно! Я потом подумаю, почему это так хорошо! Я бы дал за эту картину сразу две Ленинских премии!”»7.
Киновед Виталий Трояновский вспоминал о контексте, в котором шли показы фильма: «В детском кинотеатре на вечернем сеансе показывали “Иваново детство”. За полтора часа свет был без остатка превращен в тьму. В конце самыми страшными были не кадры в разгромленной рейхсканцелярии, где мы узнаем о казни Ивана, а его счастливый последний сон. Сияющее торжество жизни оказывалось пустой оболочкой, внутри которой мрак. Иван бежит по мелководью за девочкой — вот-вот догонит, но неожиданно проскакивает мимо и, почти не касаясь воды, летит дальше один. Это “мимо” — ничего не означающий сам по себе и вбирающий в себя все предыдущее абсолютный жест. Возникало ощущение, будто нечто ужасное случилось не двадцать лет назад, а сегодня, сейчас, и не на экране, а там, за стенами зала.
Открылись двери, и зрители стали медленно выходить на вечернюю городскую улицу. В доме напротив кинотеатра в окне третьего этажа стоял человек и натягивал на раму черное полотно. Была осень 62-го, американцы уже обнаружили на Кубе наши ядерные ракеты, страна готовилась к новой мировой войне…»8.
