В самом начале сентября состоялась первая лекция Михаила Ромма, мастера только что набранного курса. Ромм дебютировал в кино на рубеже 1930-х годов, первую картину, «Пышка», снял еще немой, потом получил заказ на серию «ленинских» фильмов, а преподавать во ВГИК впервые пришел в послевоенные годы. В шестидесятые, не без влияния своих учеников, он начнет новую главу своей карьеры, став одним из главных мастеров кинематографа оттепели, с такими лентами как «Девять дней одного года» (1962) и «Обыкновенный фашизм» (1965).
Александр Гордон вспоминал о первом появлении Ромма в мастерской: «Перед нами предстал уже не молодой, но и совсем не старый человек (Ромму было пятьдесят три), легкий в движениях, с острым, живым и внимательным взглядом. Носил он традиционный костюм, обычно без галстука. Войдя в аудиторию, неспешно усаживался за стол, доставал из кармана сигареты, мундштук и зажигалку, а позже и портативную небольшую пепельницу, закуривал. Кивком головы предлагал заняться этим приятным делом своим ассистентам, и дым постепенно и важно заволакивал потолок. Дружно курящий педагогический коллектив был готов к работе, подчеркивая всю глубину пропасти, нас разделявшей. Нам всем зверски хотелось курить, но, хочешь не хочешь, приходилось терпеть. “Никакой демократии” — шепнул Андрей, тогда много куривший»1.
Первые лекции на курсе Ромм посвятил разговору о том, что представляет собой профессия кинорежиссера и как к ней можно подготовиться: «Когда вы будете заниматься звуковым кинематографом, не забывайте истории немого кино. Мы сейчас переживаем эпоху увлечения словом, но я говорю вам, что это увлечение постепенно будет снижаться, а к моменту, когда вы выйдете в жизнь, требования зрелищности, выразительных деталей, выразительного действия (чисто кинематографического), отсутствия театральности в картинах — все эти требования к вам будут предъявлены. Вы будете тем поколением, которое заново и с новых позиций должно будет возрождать традиции, утерянные нашим кино. Поэтому рекомендую вам готовиться к функции реформаторов и думаю, что не ошибусь, если посоветую вам хорошо заниматься монтажом и элементами немого кинематографа»2. Эти вводные лекции в обработанным самим Роммом виде уже в 1959 году были опубликованы во ВГИКе.
На кафедре режиссуры Ромм разъяснял подготовленную для первого курса программу: «Я хочу дать студентам общее представление об искусстве кинематографа, о круге его задач, о серьезности этой профессии. Думаю в этом году дать общий очерк лекций в количестве 25. Первое задание — это этюды. Студенты сами являются авторами своих этюдов, которые они будут писать. Моя задача несколько повысить литературную загруженность студента. В 1 семестре студент должен написать два репортажа, один на вольную тему, второй: центральный телеграф, почта, амбулатория. Во втором семестре дам задание — 1 портрет и 1 эпизод. Мне хочется как можно больше познакомить студентов с немым кино. После просмотров совместное обсуждение виденного материала»3.
Тарковский никогда не называл Ромма в числе любимых режиссеров. Вместо него он всегда упоминал Александра Довженко, набравшего мастерскую в 1955 году, но скоропостижно скончавшегося в ноябре следующего года. И тем не менее Ромм всегда оставался для Тарковского мастером: «Для меня как режиссера очень важны опыт и фильмы Довженко. Очень. Моим учителем был Михаил Ромм. Учитель — это учитель. Это человек, который шесть лет учил меня в институте… Но главное — он научил меня быть самим собой. Это я обязан сказать, когда говорю о моем учителе Ромме…»4.
Ромм болел за своих учеников, помогал устраивать их сценарии и даже после выпуска оставался для бывших студентов защитником, консультантом, камертоном, судьей. Одногруппник Тарковского Владимир Виноградов записывал в дневнике в июне 1966 года, перед началом съемок своего очередного фильма: «Сегодня приснилось: плачу на груди у Ромма»5.
Многие запомнили, как в 1962 году Ромм представлял Тарковского на дискуссии «Язык современного кино» в Союзе кинематографистов перед одним из первых показов «Иванова детства»: «Я за то, чтобы работники кинематографии говорили, что они сами думают по поводу современного состояния кинематографии. Каждый про себя. Это было бы очень интересно. Особенно интересно узнать, что думают молодые режиссеры. Их размышления я угадываю по практике их картин. Сегодня вы увидите картину “Иваново детство” режиссера Тарковского, оператора Юсова. Вы убедитесь, что эти люди размышляют над тем, что такое современный язык в кинематографе, хотя мало по этому поводу говорят. Картина “Иваново детство” с точки зрения темы нашей беседы очень и очень интересна, она доставила мне большое удовольствие. Я надеюсь, что молодежь сегодня нарушит свое ставшее привычным помалкивание. <…> Картина требует самостоятельного домысла, но мы от него отвыкли. Надо привыкать. Картина Тарковского при всей своей кажущейся простоте новаторская, и именно потому, что она требует нервного и умственного напряжения, чтобы взять ее до конца. Пассивный просмотр убивает ее. Я очень жалею, что вы видели ее после дискуссии, усталые и в очень темном экземпляре. Эту картину нелегко смотреть. Но я считаю это достоинством. Мы должны приучать зрителя к тому, что картины нельзя смотреть, развалившись в кресле»6.
Как вспоминал присутствовавший на дискуссии киновед Марк Зак, «Ромм сразу понял масштаб Тарковского, но разница между ними была чрезвычайно велика.
Тарковский сам неоднократно говорил, что он отталкивается от Эйзенштейна, не продолжает, а отталкивается. <…> Восприятие кадра как фрески, метафоричность, доходящая до религиозности, открытая у Тарковского и скрытая у Эйзенштейна — всё это близко.
У Ромма этого нет. Единственная общая черта: Ромм был скульптором и у него было необыкновенное чутье к пластике кадра, к самоговорящему кадру. Это у Тарковского тоже есть.
Однако Тарковский, как мне кажется, был лишен юмора и иронии, прежде всего иронии, сарказма. Эти две черты, ирония и сарказм, были стилеобразующими мотивами в биографии и творчестве Михаила Ильича. <…> Тарковскому этого дано не было, да видимо, было и не нужно»7.
Когда во второй половине 1960-х годов Тарковский боролся за выпуск «Андрея Рублева», сценарий к которому писал вместе с еще одним бывшим студентом Ромма Андреем Кончаловским, Ромм говорил: «Тарковский и Михалков-Кончаловский — два моих самых способных ученика. Но между ними есть разница. У Михалкова-Кончаловского все шансы стать великим режиссером, а у Тарковского — гением. У Тарковского тоньше кожа, он ранимее. У Кончаловского железные челюсти, и с ним совладать труднее. Его они доведут до какой-нибудь болезни — язвы желудка или чего-то в этом роде. А Тарковский не выдержит — его они доконают»8.
Сам Ромм умер в ноябре 1971 года, в семьдесят лет, во время работы над новым фильмом. Тарковский записал в дневнике:
«Неделю назад мы встретились с ним в коридоре из монтажной. Он был какой-то замученный, усталый и нечеткий. Мимо прошел А.М. Роом. Мы с М.И. обсудили его жизнеспособность. М.И. сказал — “Сколько он — я не проживу”. Все это ужасно. Я думаю, что Елена Александровна [Кузьмина] на много не переживет М.И. Почему хорошие люди умирают чаще? Наверное, общество деградирует еще и поэтому. Из-за этой нравственной энтропии»9.
Тарковский написал об Учителе речь, которую так и не произнес на похоронах:
«Нет больше с нами Ромма.
Ромма, который для нескольких поколений своих цеховых коллег был символом человеческой и профессиональной порядочности.
Когда нам становилось плохо, если на нас обрушивалась беда, или неотступно преследовали неприятности, — мы приходили к Ромму, чтобы поделиться ими. Вернее, переложить на его плечи большую часть собственных горестей.Мы делали это, чтобы не заболеть, и инстинктивно стремились вдохнуть глоток воздуха в доме человека с чистой совестью.
И вот пришел день, последний день жизни Ромма.И Ромма не стало.
Ученики какого Мастера могли бы свидетельствовать о том, что учитель делится с ними самыми сокровенными?
Не замыслами, нет! Не успехами и победами! Нет!
Мы понимаем — на это всегда готова прежде всего бездарность.
Ромм делился с нами сомнениями, неудачами.
Разве мы это забудем? Он никогда не боялся говорить нам правды о себе.
И тем не менее был неуязвим, ибо был полон чувства собственного достоинства.
Умер Михаил Ильич. Обладавший безмерной полнотой благожелательства к людям.
Когда уходят близкие, мы плачем не потому, что жалеем их. Нет. Утверждать это было бы лицемерием.
Мы жалеем себя. Это мы потеряли. Поэтому мы плачем.
В этом мире, пораженном энтропией совести и человеческого достоинства, мы испытываем чувство вины перед ушедшим.
Потому что мы были бездушными и эгоистичными. А он каждый день, каждый час — фактом своего существования бессознательно старался вдохнуть в нас это чувство, которое делает нас свободными — чувство собственного достоинства.Поэтому он умер.
Прощайте, дорогой Михаил Ильич!
И если в нас теплятся еще остатки достоинства и совести, мы постараемся, чтобы они не угасли.
Во имя Вас.
Ноябрь 1971 г.»10
