О существовании Института кинематографии Тарковский узнал от одного из знакомых по даче, Дмитрия Рогачева, сына замминистра легкой промышленности и в 1953–1954 годах уже студента мастерской Льва Кулешова: «Дима знал об актерском увлечении Андрея, понимал, что он достаточно образован и начитан, и посоветовал Андрею поступать на режиссерский факультет <…>
В то время Андрей знал кино лишь как обычный зритель и не представлял себе, что такое на самом деле профессия кинорежиссера. Но Дима увлек его своим энтузиазмом, и Андрей начал собирать документы для поступления. Взял в “Нигризолоте” характеристику. Сам напечатал фотографии, снятые летом в Абрамцеве»1.
Помимо «инсайдерской» информации о ВГИКе, на всякий случай был задействован и традиционный советский метод — блат.
Арсений Тарковский и Мария Вишнякова еще с рубежа 1930-х годов были знакомы с Ростиславом Юреневым — тогда таким же начинающим поэтом, а к середине 1950-х маститым кинокритиком и преподавателем киноведческого факультета.
Юренев считал Арсения Тарковского «старшим другом, неожиданным и веселым собеседником, носителем высокого духа истинной поэзии». Перед войной он как-то попал на Щипок и ему запомнились «скромная, даже бедная обстановка, худенький, нервный и нелюбезный мальчуган Андрюша и прелестная черноглазая девочка Марина»2. Теперь же Тарковский-старший написал давнему знакомому письмо: «Дорогой Славочка! К тебе придут мои дети: который мальчик — Андрей, которая девочка — та Марина. Очень прошу тебя, мой дорогой, поговорить с ними и помочь им, чем ты можешь, советом, делом и доброй волей: они метят в ГИК.
Милый мой и хороший, прошу тебя, не откажи мне, помоги им устроиться в институт – они оба хорошие и способные дети. Я, их бедный родитель, не нахожу в себе уменья и силы, чтобы помочь им попасть в ВУЗ и рассчитываю на твою добрую дружбу. <…> Пожалуйста, сделай для них то, что мог бы сделать для меня»3.
Юреневу такие просьбы поступали нередко, были для него всегда «мучительно тяжелы», но с Роммом он был знаком и готов был к нему пойти — «с трепетом, конечно, но и с интересом!»: «Миссию свою я начал фундаментально. <…> Андрей явился минута в минуту в условленный срок.
Был он одет не без пижонства: короткие брючки, снежно-белые шерстяные носки. Показал безукоризненную воспитанность. Сидел пряменько, кофе пил, как в светском салоне. На вопросы мои отвечал ясно, кратко и сухо. Любит Баха, Дюрера. Импрессионистов? Конечно, тоже любит: Эдуард Моне, Огюст Ренуар. <…> Но когда удалось навести разговор на поэзию, оказалось, что Андрей не только знает и любит, но и тонко понимает стихи отца, знает и Баратынского, и Ахматову. Словом, официальность была сломлена. <…> К Ромму я пошел уверенно. И хотя Михаил Ильич отчетливо показал мне, что не любит ходатайств и рекомендаций, все же Бах, Дюрер, Моне нашу беседу оживили, и я с особым рвением стал говорить о стихах Арсения»4.
Через десятилетие с лишним, узнав об очередной награде Тарковскому, по словам Юренева, он поздравил Ромма при встрече:
«— Хорошего ведь ученика я вам прирекомендовал? Помните мои прошения? А сейчас и я горжусь вместе с вами.
Михаил Ильич грозно нахмурился, как всегда, когда собирался шутить:
— Как же, помню! Только не гордитесь особенно: искусного ходатая из вас не получилось… А вы-то помните, что талдычили мне про «мальчика Андрея»?
— Подробностей не помню.
— А я помню! Вы канючили: “Примите мальчика: его отец — прекрасный поэт!”»5.
Ко вступительным документам, помимо фотографий, была приложена и рецензия на фильм Сергея Юткевича «Великий воин Албании Скандербег» (1953). В целом фильм Тарковский ругает: «Фильм создает впечатление напыщенности и бутафорства благодаря фальшивой эпичности и ложной монументальности образов основных героев, в частности Скандербега». Но разбирает его вполне профессионально и от анализа деталей выходит к эстетическим обобщениям: «Скандербег заносит меч над поверженным врагом, который просит убить его. Следующий кадр — перебивка, замедление действия: морской вал растет, подымается, застывает на несколько мгновений. После долгого раздумья и анализа сцены поединка, решенной в фольклорном духе, можно понять этот кадр как метафору и словами выразить так: “и как морской вал останавливается в грозном беге своем, застыл занесенный меч Скандербега в карающей деснице его”. Допустим, все это так, но для того чтобы осмыслить сущность этого кадра, зрителю нужно времени больше, чем отпускает на это режиссер. Метафора тем самым зрителем не воспринимается. Из этого вовсе не вытекает, что все надо зрителю преподносить в разжеванном виде. Нет. Наоборот. Всякая идея, преподнесенная зрителю не непосредственно, иносказательно и правильно понимаемая зрителем, ему, зрителю, ближе и дороже, так как здесь имеет место творческое начало самого зрителя. Но тем не менее всякое иносказание не должно быть головоломкой»6.
М. Туровская увидела в этой работе «как в почке, весь узел проблем, который будет завязываться вокруг фильмов Тарковского. Его отношения с официальным кино. И основополагающая установка на “творческое начало” зрителя, на иносказание, которое впоследствии теоретически он будет оспаривать, а практически не пренебрежет даже и сознательной, дразнящей и даже вовсе нерасшифровываемой “головоломкой”»7.
23 июня 1954 года помечена автобиография, сданная Тарковским вместе с остальными документами. Члены комиссии подчеркнули места, где абитуриент говорит о том, что «в течение занятий в школе занимался музыкой (с 7 лет)» и что «некоторое время учился живописи», «участвовал и в школьной самодеятельности (затем и в институтской)». Уход из Института востоковедения он объяснил отставанием, которое началось после полученного в 1952 году на занятиях физкультурой сотрясения мозга, но дальше переводил дело в плоскость интересов: «Однако во время обучения я часто думал о том, что несколько поспешно сделал выбор своей профессии. Я недостаточно знал еще жизнь.
Меня сильно увлек кинематограф, литература, а главное — люди нашей страны, ее природа и жизнь. <…> Год я работал в экспедиции, в тайге прошел пешком сотни километров. Экспедиции я обязан многими интересными впечатлениями. Встречи с людьми — геологами, рабочими. Здесь я узнал трудную, но благородную работу геологов, геоморфологов, геофизиков. Все это укрепило меня в желании стать кинорежиссером.
В апреле 1954 г. я закончил работу в экспедиции. <…> Затем я стал готовиться к приемным экзаменам во ВГИК. Весной 1954 г., стараясь поближе познакомиться с занятиями во ВГИКе, принимал участие в съемке на учебной студии института (роль капитана команды из отрывка о баскетболистах). Сейчас мною овладела мечта стать хорошим режиссером советского кино.
А. Тарковский»8.
Всего, как сообщала заметка в журнале «Искусство кино», тем летом во ВГИК «на 155 мест было подано 1600 заявлений». На режиссерское отделение постановочного факультета поступали 210 человек, а принято было 18 — на одно место претендовали почти 12 человек (самый большой конкурс, как обычно, был на актерское отделение — по 44 человека на место)9.
Вступительные экзамены в институт проходили в августе. Письменная работа по русскому языку и литературе (15 августа) была написана Тарковским на тему «В.В. Маяковский о роли поэта и поэзии» — никакого Баратынского или Ахматовой, о которых он говорил с Юреневым: «Великий поэт современности Владимир Владимирович Маяковский сыграл громадную роль в становлении нашей поэзии на путь социалистического реализма. Его поэзия в высшей степени отвечает принципам социалистического реализма. Творчество Маяковского глубоко народно, гуманно, оптимистично и партийно. Темой его стихов служили насущные вопросы, разрешающие важные проблемы современной жизни».
Преподавательница литературы Ольга Ильинская наложила на эту очень старающуюся быть «как все» работу резолюцию: «3 ошибки. Посредственно». Правда, 20 августа Тарковский сдал устный экзамен по русскому и литературе на отлично, а 23 августа, также на отлично сдал «Историю народов СССР».
Самым главным было то, что на отлично он прошел и все туры «специспытания».
Письменную работу по специальности, которая должна была выявить в поступающих сценарные и режиссерские задатки, Тарковский писал на «Тему № 1: Вокзал. Ночь. Август. Наши дни».
«Концентрат. Из служебной комнаты в зал ожидания речного вокзала, скудно освещенного тремя небольшими лампочками, выходит человек в зеленом брезентовом дождевике, со скуластым монгольским лицом. Из комнаты доносится стук ключа радиопередатчика. — Валентин Трофимович! Зайдите минут через тридцать, может, чего-нибудь выяснится, — раздается вслед выходящему. Человек в плаще прикрывает дверь и идет между скамеек к выходу. На скамейках спят и лежат люди, ожидающие завтрашнего парохода. Раздается мерный храп. Из-за спинки одной из скамеек подымается струйка голубого махорочного дыма. Проходы между скамейками загромождены мешками, корзинками, деревянными чемоданами, окрашенными в самые оптимистические цвета и с большими висячими замками. Валентин Трофимович проходит между спящими и, открыв дверь на улицу, выходит в ночную темноту под сеянный, моросящий дождь. Единственная лампочка освещает грязную деревянную лестницу, ведущую к пристани, теряющейся во мгле непогоды. Пройдя лестницу и качающиеся над черной водой мостки, Валентин Трофимович окидывает взглядом погруженную в полумрак пристань и зовет: — Никитин!»10
Б. Иванов оценил работу на отличноКомментарий Д.А. Салынского: «В целом это хорошая работа. Есть сюжет, напряжение. Автор наблюдателенКомментарий Д.А. Салынского, умеет деталями создать настроение. Много слов. Непосвященному неясно значение «концентрата», который занимает в сюжете главное место. Совсем лишним является ранение Веры Петровны в конце рассказа»11.
На устных экзаменах будущие сокурсники впервые видели друг друга: «Народу в коридорах очень много. Неизбежная суета, мелькание лиц, лестничных маршей, хлопающих дверей, пропускающих бледных абитуриентов самой разной выделки. <…> Не сразу выделился для меня в этой толпе молодой человек в желтом пиджаке с толстой книжкой под мышкой. Пиджак был явно из комиссионки <…>, красивый и сидел на молодом человеке элегантно. Книга, что была под мышкой, называлась «Война и мир», а владельца книги звали Андрей Тарковский. Парень сильно волновался, хотя всячески старался волнение скрыть. Ожидая вызова экзаменационной комиссии, закрывал глаза, как будто молился. Услышав свою фамилию, резко открыл дверь. Мы, абитуриенты, на минуту замолкли: каждого ждала такая же участь — участь кролика, зачарованного удавом. Только так мы и воспринимали дверь, за которой решалась наша судьба.
Наконец дверь открылась, Андрей вышел с каким-то неопределенным выражением лица, на котором нельзя было прочесть ни победы, ни поражения. Он не кинулся, как многие, в группу поддержки делиться впечатлениями и на вопросы отвечал кратко и невнятно. Потом быстро ушел»12.
В приказе о зачислении от 25 августа 1954 года Тарковский шел по алфавиту — номером 10 из 13 (другие студенты зачислялись другими приказами). Открывал список Валентин Виноградов, замыкал — Василий Шукшин. Позже Тарковский любил говорить, что во ВГИК не хотели принимать его и Шукшина: потому что Шукшин знает слишком мало, а Тарковский — слишком много13.
