Андрей Тарковский писал о поколениях, чья юность пришлась на начало 1950-х:
«Те, кто родились позже 1944-го года — совершенно другое поколение, отличное от военного, голодного, рано узнавшего горе, объединенного потерями, безотцовщиной, обрушившейся, как стихия, и оборачивающейся для нас инфантильностью в 20 лет и искаженными характерами. <…>
Желание покоя и сытости выродилось после войны у одной половины в истовые убеждения и служение им, у другой — в приспособленчество и стремление к излишествам.
Несмотря на, в общих чертах, общий мартиролог, расслоение началось необратимое и ожесточенное, как только мы стали взрослыми»1.
Никто из многочисленных мемуаристов, однако, не вспоминает двадцатилетнего Андрея Тарковского как инфантильного человека. Школу он закончил только в 1951 году, в 19 лет, так как год пропустил из-за туберкулеза. Он поступил на арабское отделение Института востоковедения. Там, по воспоминаниям сестры, «чувствовал себя прекрасно: встречался с друзьями — стилягами и нестилягами, гулял по Серпуховке и по “Бродвею” — улице Горького, ухаживал за девушкой»2.
Школьный товарищ Владимир Куриленко свидетельствовал: «Наряду с учебой в институте, Андрей начал посещать школу верховой езды. На мой недоуменный вопрос он ответил: “На Востоке может пригодиться”. “Конечно, конечно, — подхватил я, — ты станешь новым Лоуренсом Аравийским”, и нарисовал картину, как он в развевающемся бурнусе летит впереди отряда бедуинов. Андрей грустно улыбался.
Занятые каждый своим делом, мы стали видеться реже, у нас появились новые друзья, новые увлечения. Во время редких уже встреч я стал замечать, что Андрей невесел. На мои расспросы об учебе в институте он отвечал вяло и неохотно, а в конце следующей весны как-то признался, что учиться на востоковеда ему не очень хочется»3.
А чего ему хотелось, Тарковский пока не знал и сам. Позже он признавался, что в детстве не особенно много думал или задумывался — скорее, воспринимал. Художественная школа, музыкальное училище были лишь проходящими увлечениями. Одноклассник Тарковского Юрий Кочеврин вспоминал о конце 1940-х — начале 1950-х годов: «В это время Андрей вел два несовпадающих существования. В одном он был трудным учеником, стилягой, героем-любовником школьных спектаклей, в другом — очень потаенной личностью, несоразмерной конкретному времени и среде. В нем парадоксально сочетались эти две стихии: авангардизм эпохи позднего сталинизма и традиционализм дворянского сословия вековой давности. Он вставал, когда в комнату входила женщина старше его (чем совершенно поражал мою тетку Лидию Ивановну, с тщательно спрятанным дворянским происхождением). Он умело пользовался столовыми приборами. Он был страстным покеристом (выбрав эту редкую тогда азартную игру, а не широко распространенный среди учащейся молодежи преферанс). Он официально, как Ленский, предупредил моего приятеля Витю Уварову, что набьет ему морду, если тот продолжит ухаживания за «его» девушкой, Галей Романовой. Этот поступок (“короткий вызов, иль картель”) так поразил Витю церемонностью (нет чтобы сразу дать в морду), что вызвал у него угрызения совести и заставил отказаться от легкомысленных поползновений»4.
Тарковский был вполне согласен с такой характеристикой своей двойственности: «Я с благоговением перелистывал монографии о живописи, которые в огромном количестве стояли на отцовских полках. Тем не менее нельзя утверждать, что воспитывался я отвлеченно и метафизично. У меня была удивительная тяга к улице — со всем ее «разлагающим», по выражению матери, влиянием, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами.
Улица уравновешивала меня по отношению к рафинированному наследию родительской культуры. Что же касается родителей, то, если отец передал мне частицу своей поэтической души, то мать — упрямство, твердость и нетерпимость. Хотя у отца тоже всегда было достаточно этих необходимых в наше время качеств для тех, кто занимается творчеством»5.
Юный Андрей Тарковский был известным в своем районе персонажем, свидетельствовал Юрий Кочеврин: «Популярной личностью, но его популярность распространялась в узкой прослойке учащихся старших классов мужских и женских школ, расположенных в Замоскворечье, между Серпуховкой, Полянкой и Ордынкой. Однако это не меняло самого факта популярности, а ограниченность ее распространения искупалась глубиной воздействия на умы и души подростков того незапамятного времени»6.
Помимо участия в школьной театральной самодеятельности, в конце 1940-х годов, в старших классах вместе со школьными друзьями Тарковский читал и сочинял стихи, выпускал «нелегальный» рукописный журнал и увлекался мистикой. Как вспоминал Владимир Куриленко, «При встречах он давал мне читать или сам читал выдержки из старых книг или журналов, где речь шла о магии, ясновидении или переселении душ. <…>
Спустя несколько дней он предложил мне создать Общество мистиков, на что я без раздумий согласился. По предложению Андрея, мы назвали общество “Фиолетовые руки”. Это было, наверное, единственное в мире «научное» общество, состоявшее из двух человек. Мы завели папки, на обложках которых было написано: “Странно”, “Интересно”, “Загадочно”. В них мы начали складывать соответствующие вырезки»7.
В юношеские годы он превратился в настоящего пижона: «Однажды он появился перед нами в пальто-букле, весьма потертом, но все же элегантном, в шляпе и с трехметровым шарфом, обмотанным вокруг шеи. Но главный сюрприз ждал нас в классе, куда Андрей вошел в желтом пиджаке, зеленых брюках и оранжевом галстуке. В руках он держал пузатый кожаный портфель. Мы встретили его появление смехом и аплодисментами. Андрей, который любил поношенные, но удобные вещи, шокировал нас своим обновленным обликом. Спустя много лет, на встрече со зрителями, он скажет: “Старые стены, старая одежда, разбитая посуда — это вещи, на которых отразилась судьба… Лично я уважаю старую одежду гораздо больше, чем новенькую и плохо сидящую, какой она бывает в костюмных фильмаx”. Появление Андрея в желтом пиджаке было вызовом той навязанной нам сверху серости и одноликости, как в мыслях, так и в одежде»8.
Еще один одноклассник, Юрий Кочеврин, тоже запомнил желтое одеяние и тоже расценивал его как нечто куда большее, чем выбор костюма: «Естественность и открытость — было то, что выделяло его из общего ряда и мгновенно отпечатывало его образ в душах сверстников в век общей неестественности и самоконтроля, проникавшего из общества взрослых в школьную среду. Все мы — школьники — чувствовали себя свободными и раскованными, но, увы, в рамках условностей, чаще всего неосознаваемых. Казалось бы, что в том, что Андрей фланирует в каком-то немыслимом желтом пальто? Чтобы понять значение этого, необходимо войти в контекст времени, 1949–1950 года. Мне это время запомнилось преобладанием всех оттенков того цвета, который в народе называли “серо-буро-малиновый”. Конечно, природа бушевала и брала свое. Но люди в своей массе были безлики и скромны той скромностью, которая свидетельствовала о стремлении не выделяться. Стремление быть как все в разных культурах может порождаться разными причинами. Но в людях того времени в основе этого стремления лежал страх. Поэтому экстравагантность Андрея вызывала тревогу в душах школьных наставников и отзывалась беспокойством в более высоких сферах, хотя слово «стиляга» еще не было произнесено публично. Это поведение сеяло семена свободы в принципиально несвободном обществе. Интересно, что это понимали не только в высоких сферах. Именно так оценивала такую экстравагантность уличная и дворовая среда — как самое дерзкое выражение свободы.
Меньше всего сознавал социальное значение своего поведения сам Андрей. Он просто следовал своим естественным склонностям, но в отличие от многих находил им внешние формы выражения. В нем жил художник, который не мог примириться с отсутствием цвета, и единственным способом преодолеть монотонность среды стала его «стильная» одежда»9.
Эта двойственность — улица и интеллигентская культура — сохранялась и в первые ВГИКовские годы. Александр Гордон так вспоминал день рождения Тарковского в апреле 1955 года в Щипковском переулке: «В ожидании скоромного застолья <…> играем с Андреем в пристеночек по мелочи на заднем дворе у брандмауэра. <…> Правила игры такие: играют двое, трое, хоть пятеро. У каждого в руках монеты. Монеткой ударяют по стене, и она рикошетом отскакивает, падая на землю. Следующий игрок делает то же самое, но уже рассчитывает траекторию полета так, чтобы накрыть своей монеткой чужую. Задел монету первого — выиграл, не задел — игра продолжается. Игра простая, но, как всякая игра на деньги, азартная. И требует набитой, точной руки. Играл Андрей лихо, я бы сказал, профессионально. <…> Во всем этом проглядывалась дворовая закваска. Но маску дворового парня Андрей никогда не носил. Он юноша из интеллигентной семьи: рисует, музыкален, сейчас студент ВГИКа, и вернулись мы с лекций о Лопе де Вега и Кальдероне.
Сели за стол. Отметили. Андрей не любил семейных посиделок, не любил тесную коммуналку, рвался на улицу. Извинился и нас увел»10.
Гордона даже немного шокировало сочетание в Тарковском «стиляжества» и дворового поведения. Однажды он насвистывал в трамвае джазовую мелодию к неудовольствию других пассажиров: «Один из них остро взглянул на Андрея, и ему не понравилась ни его прическа — кок на голове, ни небрежно перекинутый через плечо клетчатый шарф. Но более всего — свист. “А ну, кончай, — сказал он, — стиляга!” Андрей продолжал насвистывать. “Слышь, ты! — громче прикрикнул парень. — Оглох, что ли?” Андрей вдруг резко повернул голову и кинул ему: “Не твое дело! И помолчи, а то сейчас так понесу!..” Парень аж задохнулся, услышав жаргон подворотни»11. И окружение Тарковского было соответствующим: «Вспоминаю среди его уличных знакомых одноногого, на костыле, Вальку Лохмана, опустившегося пьяницу, с фиолетовым лицом и растрепанной гривой волос, под стать фамилии. Андрей приветливо кивнет ему головой и идет дальше. Быть независимым в семье и особенно на улице тех лет — задачка непростая, но он с ней справлялся»12. До ВГИКа, в 1952–1953 годах улица даже перетягивала. Как позже Тарковский рассказывал об этом в интервью немецким журналистам: «В свое время я пережил очень трудный момент. В общем, я попал в дурную компанию, будучи молодым. Мать меня спасла очень странным образом — она устроила меня в геологическую партию. Я работал там коллектором, почти рабочим, в тайге, в Сибири. И это осталось самым лучшим воспоминанием в моей жизни. Мне было тогда 20 лет…»13
