«Семья без мужчины. Это существенно повлияло на мой характер…», — говорил Андрей Тарковский1.
Арсений Тарковский и Мария Вишнякова встретились на Высших литературных курсах, где оба начали учиться в середине 1920-х. В 1928 году они поженились, но рождение в начале 1930-х двух детей и трудный быт в коммунальной квартире в Щипковском переулке подтачивали брак.
Марина Тарковская, младшая дочь поэта и семейный летописец, вспоминала: «Нашим родителям жизнь на Щипке не принесла счастья.
Утром первым делом просыпался Андрей. Он вставал в своей кроватке и говорил: “Мама, давай одеваться!” Потом мама возилась со мной. Накормив обоих, она брала меня на руку, Андрея за руку и отправлялась на Зацепский рынок за молоком. Когда она возвращалась, папа еще спал, накануне он поздно возвратился или засиделся над переводами. Маме приходилось его будить. Надо было принести дров из сарая, затопить печку, выстирать пеленки, приготовить на керосинке обед, погулять с детьми, напоить их морковным соком. (Помню мамины руки, желтые от моркови.)
Папа возмущался, что его будят, мама раздражалась. К вечеру, когда обессилевшая мама кормила нас и укладывала спать и когда она сама только начинала жить, заходил папин приятель и соавтор по переводам Аркадий Штейнберг, и они с папой уходили на весь вечер в Союз поэтов или к друзьям»2.
«Апрель 1936 года. Настроение в семье скверное. У Арсения болят зубы, Андрюше во дворе кирпичом рассекли верхнюю губу, он спит перевязанный. (Шрам на губе у Андрея остался на всю жизнь.)
2 мая 1936 года Арсений уезжает в Симферополь и в Ялту — в Дом отдыха. Писем от него пока нет. Мария Ивановна беспокоится о муже, ждет от него писем. Ее мать сомневается, что Арсений вернется домой. Наконец, 17 июня, Мария Ивановна получает толстенный конверт с крымскими открытками и нежными словами, настроен Арсений «семейственно». Оказалось, что в Симферополе он попал в больницу. 4 июля Арсений возвращается — раньше срока. Но через некоторое время обстановка в доме опять становится напряженной — по причине «предательской» записки от какой-то женщины. И речь уже заходит о разводе…»3
Основываясь на детских воспоминаниях, Марина Тарковская писала: «Взаимное раздражение разъедало жизнь родителей. Папа старался уходить из дома. Тут — теснота, дети, заботы, уставшая жена, там — стихи, остроумные друзья, новые знакомства, интересные женщины.
По соседству, в Партийном переулке, жил Владимир Тренин, критик и литературовед из круга Маяковского и Бурлюков. Папа влюбился в его жену, веселую и красивую Антонину Александровну.
Помню, как я сижу под столом и плачу: “Папа, не уходи!” Но папа ушел»4.
Арсений Тарковский уехал на вокзал, чтобы провести лето 1937 года вместе с Трениными в Тарусе: «Мария Ивановна собрала ему чемодан. После ухода мужа она бросилась вслед, приехала на Курский вокзал, но в вокзальной толчее его не нашла»5.
«И он ушел. От Маруси. И от детей, которых как будто нежно любил. Да и Марусю он любил. Сердце у него разрывалось от жгучей жалости, — писала в воспоминаниях Юлия Нейман, знавшая Арсения и Марию по Высшим литературным курсам. — Конечно, мы, друзья, осуждали его за уход. Но, по правде сказать, не слишком строго. Может, он и правда «ничего не мог поделать». Он ведь был поэт, а поэты, как сказала потом Ахматова, “ни в чем не повинны — ни в том и ни в этом”.<…> И сын его — Андрей — глубоко понимавший отца — оправдал его в своем “Зеркале”»6.
Марина Тарковская тоже в какой-то мере оправдывала отца: «В молодости он был рабом своих страстей. Это уже потом, когда его жизнь была почти исчерпана, он часто повторял мне придуманный им афоризм: “Каждая последующая жена хуже предыдущей”. Значит, мама все-таки была лучшей.
Она никогда не винила в разладе только папу, в равной мере брала вину и на себя»7.
С высоты прожитых лет Марина Тарковская пыталась понять, как семейная жизнь ее родителей могла пойти иначе: «Как жаль, что никто не посоветовал Марии Ивановне прощать, уступать, закрывать глаза на то, что ей не нравилось в образе жизни и в поведении мужа. Но как ей было справиться с жизнью, когда не было регулярных денег, о няне даже речь не шла, и стирка, и готовка, и топка печки, и покупки (в том числе дров и керосина) — почти все на ней»8.
Мария Вишнякова-Тарковская, оставшаяся с двумя детьми, начала работать в 1-й Образцовой типографии, недалеко от дома, на Пятницкой улице, сначала подчитчицей, а затем корректором. Обстановку этой работы во второй половине 1930-х годов Андрей Тарковский потом тоже воплотил в «Зеркале».
Марина Тарковская зафиксировала и жизнь без отца, которого дети продолжали ждать, а мать — встречать в ближайшем магазине: «Мама покупала, как всегда, хлеб, молоко и масло, а папа говорил: “Маруся, как хорошо, что я тебя встретил. Подожди меня, мне надо позвонить Тоне”. Он звонил из автомата, висевшего внутри магазина, перечислял пирожные, которые продавались в тот день, и спрашивал Тоню, какие купить. Потом он покупал пирожные, и они вместе выходили из магазина. Мама шла к нам, а папа — к Тоне»9.
В 1940-е годы Арсений Тарковский редко видел первую семью, эвакуировавшуюся в Юрьевец: «Когда началась война, Арсений Александрович добровольцем ушел на фронт, работал во фронтовой газете. Часто бывал на передовой. Роковым днем 13 декабря 1943 года столкнулся с группой немецких разведчиков. Был ранен в ногу разрывной пулей. Перенес несколько ампутаций — газовая гангрена поднималась все выше. Военные страницы биографии отца Андрей, конечно, знал. Глубоко переживал ранение отца, ампутацию ноги.
Фронтовое ранение резко изменило образ жизни Арсения Александровича, сделало его малоподвижным, что совершенно противоречило его характеру. Эту трагедию Арсений Александрович мужественно нес в себе, но глубоко запрятанная боль была с ним постоянно. Дети не могли не чувствовать нависшую над отцом тень несчастья»10.
Когда в эвакуации одноклассницы начали писать десятилетнему Андрею любовные записки, Арсений Тарковский писал с фронта жене: «У меня волосы зашевелились на голове, когда я прочел твою копию с этого произведения, уж очень страшно за него стало и обидно как-то. Я понял, что это будет совсем как у меня, ранние страсти и мучения. Боюсь только, что у меня они были романтичней, чем будут у него, а безудержность и очертя-голову-бросание такое же. И так как я думаю о своем опыте, то знаю, что важно воспитать в Андрюшке умение считаться с окружающими, бросаясь в любовь, и полагать, что не все дозволено. Постарайся внушить ему, что нельзя доставлять людям страдания ради своих любвей, — к несчастью, я понял это слишком поздно. Объясни ему, что хуже всего позднее сожаление о том, что кому-то сделал больно. Если он не эгоист в самой худшей форме, то он это должен понять»11.
Как вспоминала первая жена Андрея Тарковского Ирма Рауш, его мать как-то сказала ей, шутя, «очень точную фразу»: «“В Тарковских трудно не влюбиться, но выходить за них замуж рискованно”. <…> Сколько чашек чая выпили мы с Марией Ивановной, сидя на нашей кухне в дыму ее папирос. Она долго не хотела смириться с тем, что мы повторили судьбу ее и Арсения Александровича. Они тоже учились в одном институте и поженились еще студентами. И расстались, когда Андрею было неполных четыре года. Все до смешного повторилось»12.
Знакомая семьи Тарковских Валентина Кренгауз считала: «И Арсений Александрович, и Андрей были трагическими личностями, не потому, что они воспринимали жизнь как трагедию. Скорее потому, что не могли с жизнью справиться, не могли перешагнуть через то, что им встречалось на пути.
Люди, подобные Арсению Тарковскому, не пьют маленькими глотками, они пьют залпом. Это творческие люди, они не должны иметь семью, должны жить одни. У таких людей должна быть жена — жертвенница. Муж Марии Ивановны — это ее выбор, но от себя она уйти не смогла.
В формировании характера и вкусов Андрея огромную роль играла Мария Ивановна, которая с детьми, не подбирая специальных тем или слов, всегда разговаривала обычным взрослым языком. Она вела себя с ними как равная. Как бы случайно обращала внимание детей на те моменты жизни, которые считала важными. Мария Ивановна безукоризненно владела русским языком. Именно с ее помощью формировалась речь ее детей, хотя в доме больше молчали, чем говорили, и молчание это было не менее выразительным, чем речь»13.
Это влияние матери на сына подтверждает и познакомившийся с Марией Вишняковой уже в начале 1950-х годов Александр Гордон, ставший позже мужем Марины Тарковской: «Она невысокая, стройная, с мягкими манерами, тихим голосом. Ее стойкий и волевой характер известен близким. Курит дешевые папиросы.
Человек она только внешне как бы не оцененный, но все близкие люди, т.е., с которыми она училась еще на Литературных курсах или работала корректором в 1-й Образцовой типографии, ее обожают: человек это необыкновенный. Жизнь не дала ей выбора. Ушел муж, дети остались с ней, и она одна их растила. Не будь у Марии Ивановны этой миссии — не было бы режиссера Тарковского, не было бы и его фильмов»14.
Сам же Андрей Тарковский признавался: «Мне всегда не хватало отца. Когда отец ушел из нашей семьи, мне было три года [на самом деле пять – Н.Р.]. Жизнь была необычайно трудной во всех смыслах. И все-таки я много получил в жизни. Всем лучшим, что я имею в жизни, тем, что я стал режиссером, — всем этим я обязан матери»15.
Отец и сын продолжали общаться уже как художники. В том же интервью немецким журналистам Андрей Тарковский говорил: «Для меня играло, конечно, огромную роль то, что мой отец — поэт. На меня оказали огромное влияние и его поэзия, и его взгляды на русскую литературу, искусство. Мой отец, конечно, сегодня самый большой русский поэт. Вне всяких сомнений. С огромным духовным зарядом. Поэт, для которого самое важное — его внутренняя духовная концепция жизни. Он никогда не писал ничего, чтобы прославиться. Было время, стихи Арсения Александровича Тарковского не печатались, — тогда Жданов следил за положением культуры. Совсем недавно стихи отца начали печатать…»16
Как вспоминал Александр Гордон: «В один и тот же счастливый 1962 год Андрей получил Гран-при Венецианского фестиваля за «Иваново детство», а Арсений Александрович выпустил свою первую книгу «Перед снегом». Отец радовался славе сына. Шутливо поглаживал его по плечу, приговаривал: “Талант, талант”, — и чувствовалось в этом во всем, как самому поэту недоставало такого признания в молодые годы. Тут было и начало их мужеской дружбы, и тайна любви художников, всегда готовых удивляться чуду стихов и чуду кино.
Видеть, как отец и сын общаются наедине, ведут веселую и мудрую беседу о тайнах искусства как два равных и близких по духу творца, мне приходилось нечасто. Когда я заходил к ним в комнату, на моих глазах закрывались створки их душ, как закрываются створки беззубки, когда ее вытаскивают из воды»17. Арсений Тарковский не смог приехать на похороны сына во Францию и пережил его на три года. Итальянский друг и соавтор Андрея Тарковского сценарист Тонино Гуэрра писал, что впервые встретился с Арсением Александровичем в конце 1980-х в Доме ветеранов кино под Москвой: «Мы с женой были в столовой, и вдруг она говорит: “Сюда идет отец Андрея”. Я смотрел на великого поэта (Андрей любил отца и испытывал к нему громадное уважение), он шел к своему столу, опираясь на палку. Я подумал, что мне надо подойти и поприветствовать его. Я помедлил, потом, наконец, решился и поднялся. Подошел к его столу и сказал: “Я Тонино Гуэрра”. На лице Тарковского появилось выражение волнения и боли. Он стал гладить мою руку, будто я был его сыном, его отражением, памятью о нем. Я из Романьи, и первое, что делаем мы, ее уроженцы, говорим “нет”. Мне захотелось убежать от этого проявления величайшего смирения и горя»18.
Комментарий Д.А. Салынского
Они разошлись, но не расстались насовсем. Продолжались встречи, переписка. Арсений Александрович посылал с фронта и из полевого госпиталя письма и открытки оставленной им жене, сыну, дочери. И деньги по возможности. На Марию Ивановну выписан воинский аттестат, по которому она получала половину довольствия мужа, даже уже бывшего. Сохранились письма Арсения Александровича в Союз писателей, с просьбой помочь семье.
Просит он Марию Ивановну позаботиться о своей второй жене Антонине Александровне Бохоновой, в письме из действующей армии, которое можно уподобить завещанию (15.III.1942): «Все мое литературное наследство, что касается литературной стороны дела, доходов с него, принадлежать, в том случае, если я не буду жив, должно поровну, пополам: 1/2 – детям, ½ – Тоне. Почему так – потому что она очень нездорова и ей нельзя будет после войны работать, а лечиться, и это будет дорого стоить»19.
Именно Антонина Бохонова сумела перевести его из полевого госпиталя в Москву, в Институт хирургии, где ему спасли жизнь, когда начиналась тяжелая гангрена.
Письма к дочери и сыну веселые, нежные, отец следил за их воспитанием и ростом.
В письме Марии Ивановне с фронта от 15.III.1942 он заботлив и самокритичен: «Я еще ничего не писал тебе относительно Андрюши и его отношений с <…> девчонками. <…> Раз уж это началось, то остановить – невозможно, даже, если ты будешь действовать самым острожным образом. То, что он получает любовные записки, хоть ему так мало лет – само по себе безразлично, страшно не то, что он записки получает, а то, что они любовные, да еще такие противные. <…> У меня волосы зашевелились на голове, когда я прочел твою копию с этого произведения, уж очень мне страшно за него стало, и обидно как-то. Я понял, что это будет совсем как у меня, ранние страсти и мучения. Боюсь только, что у меня они были романтичней, чем будут у него <…> Постарайся внушить ему, что нельзя доставлять людям страдания ради своих любовей, – к несчастью, я понял это слишком поздно. <…> Скоро и Мышь [так он на семейном языке называл Марину], должно быть, начнет получать любовные письма, и мое сердце окончательно сожмется от боли»20.
Очень хорошие отношения Арсений Александрович сохранял с первой женой Андрея – Ирмой Рауш:
Жарко, и кусают мухи,
Чтбы усмирить их прыть,
Я решил снохе Ирмухе
Эту книжку подарить!
Он был человек общительный, богемный. На день рождения Андрея мог прийти вместе со второй женой и третьей – Татьяной Алексеевной Озерской. Для литературной, поэтической среды, в которой они жили, это не было чем-то совсем уж исключительным.
Вспоминает Валентина Кренгауз: «Помню день рождения Андрея, ему исполнилось пятнадцать лет. Мы были приглашены всей семьей – мама и мы с сестрой. В первой из двух небольших комнат у двери стоял сундук, налево печка, напротив стол. Мы сидели у стола, разговаривали, было какое-то угощение, и мы кое-что принесли с собой.
Вдруг открывается дверь, входит Тоня, вторая, уже бывшая жена Арсения Александровича. Она в демисезонном пальто (ведь уже начало апреля), в шляпе. Садится у стола, поодаль, в расстегнутом пальто. Продолжается какой-то разговор. Стук в дверь, Мария Ивановна открывает. Входит Арсений Александрович, за ним идет Татьяна Алексеевна. Моя мама раскрыла глаза, сестра моя Люда сжалась – в нашем доме в подобной ситуации непременно разразился бы скандал. Арсений Александрович снимает с руки часы, такие продолговатые, помню, и надевает их на руку Андрея. Андрей смотрит на Марию Ивановну, Мария Ивановна поднимается на табурет, открывает отдушину у печки и закуривает. Отец разговаривает с Андреем. Он и Татьяна Александровна сидят на сундуке, она крепко держит Арсения Александровича под руку. Проходит какое-то время, и она говорит начальственным тоном: “Арсюша, почитай стихи!”. Арсений Александрович читает, это были какие-то замечательные стихи, о море, о пароходе. Я подумала тогда, какой он замечательный поэт.
Во все это время Мария Ивановна сохраняла абсолютное спокойствие. Она была выше двух других жен не только фактически, стоя на табурете, но и морально. […] Тоня не могла сдержать своего состояния, она ушла первой, посидев еще несколько минут.
Мария Ивановна предложила чаю, но Татьяна Александровна ответила, что они спешат. Они побыли всего полчаса, поднялись и ушли»21.
Такая манера была ей свойственна, Александр Гордон тоже вспоминает, что она, сидя рядом с Арсением Александровичем, все время держала его под руку. Сейчас это выглядит почти комично, но она действительно очень любила его и боялась потерять. Она сумела подготовить к изданию и выпустить три тома его поэтического наследия (М.: Художественная литература, 1991–1993).
Письма Арсения Александровича к Андрею очень подробные, глубокие. Вот что запомнилось Александру Гордону: «Видеть, как отец и сын общаются наедине, ведут веселую и мудрую беседу о тайнах искусства как два равных и близких по духу творца, мне было неловко. Когда я заходил к ним в комнату, на моих глазах закрывались створки их душ, как закрываются створки беззубки, когда ее вытаскивают из воды. Порой чувствовал я неловкость своего положения, поэтому, извинившись под каким-то предлогом, оставлял их вдвоем, если уж окончательно не раздавалось громкогласное и решительное: Саша! Куда ты? А кто коньяк пить будет?»22.
О чем они говорили? Известно, что режиссер Тарковский использовал в своих фильмах стихи отца; но не только стихи. Отец передавал ему серьезнейшие тайны поэтического искусства.
В письмах сыну размышлял о предназначении поэзии: «Для меня неприемлемы творческая и философская концепции М<арины> Цв<етаевой>, поэзии, трактуемой как подчинение искусства личной и только личной, сугубо личной стихии художника. О нет; художник – сосуд скудельный того, кому он подчинил (заранее) свой дух (или кто подчинил его дух) – Богу, III Интернационалу, и т.д. В начале творчества – подчинение своей души руководителю превыше тебя, затем – выполнение чужой воли, и только. Вольно тебе, обладающему (пусть некоторой?) свободой воли подчиняться чуждой добру стихии, равнодушной олимпийской, пушкинской стихии анархического произвола темных сил. Вот в чем разгадка! Понимание совести как своего личного суда над своим произведением искусства, то есть – пытку: не погрешил ли против своего наваждения (шáбашного), не поддался ли склонности к добру (а олимпийство Цв<етаевой> и есть безразличие к нему, ибо “добру и злу внимай равнодушно, раз ты слушаешь скрипку Аполлона”. Она не договаривает до конца, но должна была бы договорить).»
Несмотря на личные чувства, связывавшие его с Мариной Цветаевой, в поэзии они разные. Цветаева шла от собственной личности, а он – от космоса.
Поэтому в этом же письме неожиданное добавление: «Как бы мы ни мудрили, мы обречены на заимствование цвета, светотени, звуков, смысла из пространства и времени, ибо другого ящика с тюбиками для нашей палитры нет»23.
И то же самое он говорит в своих стихах:
Сказать по правде, мы уста пространства
И времени, но прячется в стихах
Кощеевой считалки постоянство;
Всему свой срок: живет в пещере страх,
В созвучье — допотопное шаманство…
Сегодня мы задумываемся о происхождении странной киноэстетики Андрея Тарковского, о языке его фильмов, восходящем к языку природы, пространства и времени, – откуда все это пришло; за ответом не надо ходить далеко, один из истоков этого языка – прямое влияние отца.
Андрей не только сын, а в контексте даннного фрагмента – не только брошенный сын, но, наоборот, он ученик отца.
Зная, что в 1937 году отец ушел из семьи, надо четко понимать и другое – что из жизни и из искусства Андрея Тарковского он не уходил никогда. Цитирование стихов Арсения Александровича в фильмах (в «Зеркале» – еще и в его собственном исполнении) всем заметно и сразу бросается в глаза, но на самом деле это вторично, а первично – глубинные уроки отца, переданное сыну его убеждение: «мы уста пространства и времени», «другого ящика с тюбиками для нашей палитры нет».
